Спальня заискрилась снежинками, а затем всё сделалось ослепительно белым. Усиливающийся хруст, скрипучее крещендо перешло в тихий скулящий вой. Выл Торквемада.
Лестовка в трясущемся кулаке старца истекала кровью. Старообрядец упал на колени и последним усилием воли сфокусировал на живом мертвеце святой молитвенный луч.
— Изыди из жидовского тела, тварь! — закричал Ветхой.
Глаза «молота еретиков» брызнули землёй, ужасные корчи вывернули конечности — и злой дух покинул мёртвое тело.
В воцарившейся тишине щёлкали бобочки лестовки.
— Благодарим тя, поём, славим и величаем крепкую, и великолепную силу державы власти твоея, Господи Боже Отче Вседержителю: тако премногих ради твоих неисчетных щедрот, и человеколюбнаго твоего милосердия, изволил еси избавити…
Когда старик шёпотом дочитал молитву благодарности об изгнании беса, в комнату ворвалась стража. Двое солдат волокли под локти Николая. Кафтан на самозванце был разодран, накладная борода — сорвана, лишь пару жалких клочков прилипли к одежде. Последним, дрожа всем телом, в комнату проник бледный губернатор. Он кутался в халат и тяжело дышал. Лоб пришедшего в себя Миниха был покрыт испариной.
Труп испанца попытались вынести, но он разваливался на куски. Кое-кто из солдат не совладал с желудком.
— Сожгите его. Заверните в тряпьё и сожгите, — сказал Миних, отступая в коридор. Он знал, что больше не проведёт в этой спальне — в этом доме! — ни одной лишней минуты.
— Помогите старику! — бился в хватке Николай. — Вы разве не видите…
— Посмотрите старика! — приказал Миних. — А этого пустите!
— Помер, — сообщил поручик, склонившись над старцем и косясь на пропитанную кровью лестовку.
Вдруг на лице губернатора появилась тень страха.
— Кто-нибудь видел монаха? — слабым голосом спросил Миних. — Ученика… Если он был учеником…
ЭПИЛОГ
Неспокойный выдался денёк, плотный, галдящий, крикливый, слегка сумасшедший. Яко пустой дом наполнился прознавшими про местечко для ночлега беспризорниками — пристани и выстроенные единой стеной набережные наводнил шумный люд.
Гулять да праздновать стал народ.
Ведаете, как разуметь, что давеча всё худо было — когда слишком сильно радуются, гуляют вовсю, аж глаза лопни. Мол, легко живём, сладко пьём! Эх… Костры догорели, крики стихли, тела сняли с колёс, кровь смыли с камней, колья выкорчевали с дорог, покойников предали земле, живых вручили провидению. И очи отворотили, будто и не было ничего — всех оных дикостей, жути энтой.
В Петербург поплыли суда: итальянские, голландские, немецкие и прочие инженера и архитектора прибывали в город, чтобы подготовить его к возвращению императрицы.
Презабавный барин кружил возле Аничковского моста. Суетился под триумфальной аркой, возведённой перед въездом на мост по случаю торжества будущего, приставал к прохожим с намерениями неясными, о чём-то спрашивал, совал руки в карманы пиджака и жилета и благодарствовал на чаёк — где рублём, где пятью рублями, а где и полтинником. Малым то и дело подмигнёт, полденьги кинет. Чудно одет был барин, ибо по-трошку отличался каждым отдельным нарядом: и пиджаком, и плащом, и сапогами, и брюками, и «фофочкой» на шее, оную носил привычно, не как удавку. Имел чудак широкий лоб, густые чёрные усы и собственный волос, смоченный и набок уложенный поверх залысины.
Когда я мимо ковылял, то и меня барин не пропустил: бросился, рублём наградил, в глаза пристально заглядывал со словами: «Отец, какой год нынче? Где я, отец? Не тот Питер, не тот…»
Чудак, единым словом, иль, энтово, спиртами разными одурманен.
Зато стихи читал чудные, зловещие даже, не слышал я подобных доселе:
В Питер… во как…
А про демона не желаю, не буду сказ вести. Не ведаю, куды он направился, куды понёс Ночь под личиной монаха… может статься, что и погиб вовсе, в теле-то испанского инквизитора, дьявола рогатого, вместе с гнилым мясом в землю ушёл… Не спрашивайте старика, зело тёмное энто дело, кто правду имеет, тот лампу на комоде не гасит за поздним вечером…