В расстроенных чувствах я пошел спать в гостевую, улегшись между братьями на полу, и даже забыл правильно уложить оружие. В моей детской башке отказ Сонин превратился в целый сон – сначала мы вместе собирали грибы (никогда в жизни грибы не собирал!), затем купались в бассейне во дворе дома –
- на самом деле там нет бассейна, отец годами собирался его сделать, пока вдруг не умер –
- потом я, кажется уже под утро, устал от долгих маневров и начал подходить к ней с самыми недвусмысленными намерениями, и она вроде бы не была против, но в последний момент вдруг прижала очаровательный тоненький пальчик к губам, делая «тсс!» -
- я замер, прислушиваясь, и тут грубый голос Славича прогнал мой сладостный сон:
- Вставай, братан! Все жрать собираются. Добрыня уже ушел.
* * *
Нарядов нам больше не давали - видать, завидовали славе и не желали давать к ней новых поводов. Так что коротали мы время бездельем, ожидая, пока к Качу другие воители подтянутся.
Так что сидел я за столом, жевал, похмелялся, и ни о чем не думал. Правда, похмелка не в масть пошла, а может, самогон был хреновый, начали экономить уже на нас, но голова в общем разболелась еще сильнее. А когда возвращался, на меня напали какие-то невоспитанные парни. Как назло, я сказал Добрыне пройтись к оружейнику за вознаграждением, а сам остался один. Хоть Кач и расхвалил мой геройский подвиг, но патронов не отсыпал, как будто так и надо. Помучившись, я все таки обратился к одному из его людей – без патронов ну совсем западло на войну идти. К моему удивлению, он запросто махнул рукой – иди к Лешему, скажи «Борис дал добро». Вот я и послал Добрыню к Борису, чтобы взял патронов на нас троих, сколько дадут. А Славич с девчонкой какой-то завис, видно было что не ради плотского удовольствия, но по-моему рано было еще амуры сердечные разводить. Но Славич меня не послушал, хоть и младший брат.
Вот так и получилось, что я спускался по лестнице один, задумчивый. В проемы было видно пасмурный день, и сквозняк поддувал. И вдруг откуда ни возьмись, как говорится, налетели ребята буйные, да сорвали черну фуражку с моей головы.
Скрутили меня, значит, и суют головой в окно. За что, ору, руками в проемы упираюсь, а они в ответ:
- Это тебе за Витька, паскуда, которого ты с пауком застрелил.
Ну тут у меня уже гордость заиграла, я руки убрал.
- Ну выкидывайте, - говорю, - раз вы такие гниды.
Они аж опешили и выкидывать меня перестали. Это почему ж мы гниды, удивляются. Ах ты ж гад, говорит самый главный и злой из них, мало того что нашего брата застрелил, так еще понты тут кривые корячишь.
А я молчу, о чем с ними разговаривать. Если моя смерть пришла, тут уж ничего не изменишь. А если нет, никаким упырям меня раньше смерти не убить. Какой тут этаж, я не заметил, вроде не высоко – третий, вроде. Ну, может упаду на кучу хлама, даже если покалечусь, значит - мне то на пользу будет. Может, в поход с Качем не пойду, живой останусь, а их всех убьют, например. Или ухаживать за мной будет какая добрая девка... я даже знаю какая... заодно и полюбит. Мало ли что у судьбы в рукаве припасено - отказываться за глаза не надо.
Увидели родственники почившего, что я обсуждать с ними проблему не намерен, разочаровались немного и решили меня все же выкинуть. Отправить, типа, в полет вслед за икаром, скромно игнорируя отсутствие у меня крыльев и прочих приспособлений для полета.
Да только долго раскачивали - то один уронит, то второй неловко возьмет, говорит, погоди, дай ухватиться. Дораскачивались - шлепнул выстрел, бетонная крошка брызнула сверху.
- Поставьте его на место, - услышал я суровый девичий голос, - и валите отсюда. Скажу я отцу про вас, дреколье понавтыкает вам в ваши жопы бестолковые. Чмошники, гуртом на одного.
Замерла витькова родня, тихо стало, а гильза все дзинькала по ступенькам.
Скосил я глаза и увидел Софью, замершую в проеме с пистолетом наперевес, и упавшее мое сердце вернулось обратно и загорелось красным любовным пламенем. Зарычали злобные мужики, но ловить собой пулю никому не хотелось. Побубнив себе под нос, удалились мои мстители неудачливые.
Недолго я сокрушался о потере моей любимой черной фуражки – Соня смотрела на меня так внимательно и нежно, и мне так нравились ее глаза, что в груди все закипело и забурлило, и все плохое забылось, как ночной кошмар, когда, пардон, идешь по тьме в нужник и думаешь, сейчас Богу душу отдашь от страха, а сделаешь дело и вернешься в теплую постель – и приснится тебе солнечный счастливый сон.
- Ты моя спасительница, - говорю, - ты мне жизнь спасла. Значит, она теперь – твоя.
Смеется София, но не возражает: