Рыбы в реке была прорва, что настораживало.
Не ловил ее тут никто, вот в чем дело. Для нас это необычно было. Рыба есть – но никто ее не ловит. Почему?
- Туз, - коротко объяснил Балкан. – Говорили же. Места эти дикие, необжитые.
- Что, даже рыбу ловить не ходят? – переспросил Чулпан.
Балкан посмотрел на него, как на идиота.
- Я ж говорю тебе – Туз.
Я в общем-то понимал, чего Чулпан понять не может. Ну Туз, и что? То есть, если перевести, нельзя сюда ходить – как было написано на картинке с черепом, что висел над папаниной комнатой, «не влезай – убьет».
Но мы-то здесь. Или нас много слишком? Так охотники тоже по одному не ходят. В наше время, мало вдвоем даже, впятером-вшестером примерно надо ходить. И что, пять-шесть охотников Туза боятся?
Надо было мне этот вопрос Балкану прямо задать, а я постеснялся. А то, может, оттуда бы домой и повернули, и все было бы иначе.
Да вот видишь, иногда стеснительное молчание очень дорого обходится.
Как-то не сговариваясь мы с Нехаем встретились у костра возле нашей палатки уже с пузырями в руках. Я даже не успел ничего сказать, как увидел его протянутую ко мне руку с налитым стаканом.
Немного не то место и время, чтобы пить. Опасно. Вдруг Туз подвалит. А я уставший.
Но как отклонить руку со стаканом, которая тянется к тебе? Естественно, я принял подношение.
- Помянем, - поднял стакан свой Нехай.
- Кого? – удивился я.
Разве уже кто-то умер? Но Нехай отмахнулся и стал глотать водку.
Ну, значит, наверное, есть кого. Будет – это точно. Почему бы не помянуть сейчас, вдруг не успеешь сделать это потом. И я присоединился к нему.
Лагерь постепенно укладывался спать, кто-то палатки расставил, некоторые даже в спальники залезли. Посмотрели мы на это и удивлялись – случись чего ночью, из спальника пока вылезешь, тебя десять раз убьют. Мы-то по своему обычаю только портянки поменяли – дневные сушиться повесили, ночные сухие намотали. Несвободно, устаешь от такого, зато ночью подскочишь – готов на все сто, как говорится.
Кач назначил караульных. Один из снайперов, с головы до ног замотавшись в какую-то рвань, видимо для тепла, полез на смотровой фонарь с СВД. Мы встретились глазами, я помахал ему рукой, желая удачи, он понял и улыбнулся в ответ, и тоже махнул. Жаль, я так и не узнал его имени. Бывает, пересечешься на миг, и вдруг тепло так станет от человека, и понимаешь - хороший. Вот бы подружиться.
А он уже ушел.
...
Ночью ничего не снилось. Обмотки туговато положил, но подниматься-перетягивать не хотелось, кто-то храпел неподалеку, все это действовало на нервы и мешало спать.
Хотя вру – снилось. Временами задремывал, и тогда мерещилась Соня. Даже не снилась, а просто стояла перед глазами. Как живая. И тошно так было, хотелось к ней, снова обнять, уткнуться в нежную девичью шею, но нельзя было – далеко Соня, очень далеко, дальше не придумаешь. Где-то как звезда в космосе.
И такая тоска наваливалась, что разорвать бы себе живот ногтями. Как будто ошибку сделал – страшную, ужасную, а какую именно – не поймешь. Пытка адова, хуже нет, когда тебя пытает не живой человек, не зверь, а собственная мысль.
А потом… игра на фортепьяно. Снилась? Не знаю – можно ли сказать «снится» про музыку, которую действительно слышишь? Огромные клавиши, я даже видел их в полумраке палатки - сами собой глухо опускались и поднимались, плюхая глухими и тяжелыми звуки. Надо же, фано я слышал сто лет назад, еще в старом доме, а всплыло в мозгу. Не забывает, значит, мозг ничего.
А музыка была хреновая, не знаю, как еще сказать. Музыка все же, не просто шум – мастер сочинял. Но тяжелая, плохая музыка. Убить бы его за такое.
И удивляла она меня, и возмущала до крайности. Звуки сплетались в арки, арки в мосты, нависавшие над темными реками. Мосты уходили вдаль, сплетаясь в сложное темное будущее. А возмущала дремучая, гадская ненависть – к кому, не знаю, но ко мне в том числе. Музыка меня ненавидела, мягко и уверенно нажимая огромные темные клавиши. Не просто ненавидела, а объясняла, что имеет право такое.
Опять Соня, на этот раз я уже нарочно пытался ее воображать, как противоядие – но светлый девичий лик не мог пробиться сквозь гадскую пелену звуков.