Простая отчаянная мысль вдруг выдернула из сна, как глаза открыл - мгновенно.
Страшно стало так, что, думаю, сейчас умру от страха.
Музыка исчезла.
Я понял, что это был Туз. Его мысли. Его душа черная.
Сел я, вдыхая ночной воздух, обнял коленки как маленький, и думал.
Яташ, Гром. Не, против Туза не помогут - он сильный, он очень сильный. Надо валить отсюда. Глупость, что мы сюда пришли. Не за тем пришли и не туда. "Освободить Запрудье, вернуть могилы отца и матери". Глупость какая. Сами в могилы ляжем, а может, и без могил.
Жизни людей надо тратить на что-то более стоящее, чем глупости.
Отец и мать – они мертвые уже. И вряд ли бы захотели, чтобы мы умерли за их кости. Я бы такого своим детям не захотел. Я лучше умру сам, чтобы мои дети жили. Неправильно это, когда дети умирают за прах отцов.
Надо уходить.
С Тузом нам не справиться. Никому не справиться.
Но как среди ночи встать и уйти из лагеря, не обгадив навсегда свою честь по всему миру, мне что-то не приходило в голову.
Хотя бы надо разбудить братьев, потолковать.
Я начал вставать, и тут тишину разорвали крики и выстрелы, и ругань, отчаянная и истошная, как будто на привязанных людей падает что-то большое.
И все.
Все вокруг разом перестали храпеть, начали вставать, осторожно подбирая свое оружие и оглядываясь. Я поднялся, беря Гром наперевес, и вылез из-за нашего угла.
А сердце так стучит, что из-за него плохо слышно, что вокруг.
Мужики уже стояли с оружием, в полуприседе, вертели головами в стороны, целились. Из палаток осторожно вылезали другие – сначала кончик ствола, потом насупленная морда. Если что-то и произошло, то оно, скорее всего, уже кончилось.
- Чего было-то?
- У крайней палатки с поста мужика украли.
- Одного? А че орали так, словно толпу съели.
- А часовой? На фонаре.
- Нет его.
По мне скакнула мурашка размером с барана. Снайпер на фонаре, это не тряпка, которую хозяйка сушить повесила и ушла. Так просто не украдешь. Снайпер, он кусается. Да еще мужик с поста.
- Он живой еще был. Орал и вырывался, а тут хрен, - заговорил чей-то возбужденный и усталый голос. – Блин, я не могу. Это труба.
- А че было-то?
- Мук стоял с Ларчиком на стреме. Ларчик отвернулся бросить бычок, смотрит – Мука уже тащит, такая здоровенная хреновня, черная вся, такие лапы, типа как муха, большие. Большая хреновня, как слон.
Слонов мы видели только на картинках, но эти картинки впечатляли, поэтому слон был у нас синонимом всего большого и сильного, что встречается в жизни.
Надеюсь, мужик, ты знаешь, что такое «синоним».
- Мук короче вырывался, хрипел, а заорать не мог.
- Может легкие пробило.
Мужики стали анализировать ситуацию на основе собственного жизненного опыта.
- И короче эта хрень с ним убежала! Вон туда!
- А в кого стреляли?
- Я стрелял. – В полумраке нарисовался какой-то мужик. Лицо белое.
Прошел к костру, автомат держит как ненужную палку, бросил, сел, уставился в огонь бездумным взглядом.
- Без мазы, она скачет как бешеная. Мука болтало, как тряпку. Пипец. Она во-от такая. Пипец.
На его лице – уныние и растерянность. Достал сигарету, сунул в рот, так и сидит.
Я смотрел на него и гордился – так, несильно, потому что ума меня Бог не совсем лишил. Лишил, то есть, но не совсем. Потому что я гордился, хотя и несильно.
Все-таки я забыл, что много раз вбивал мне в голову отец.
«Никогда не говори себе – я лучше, чем он!» - говорил он мне, громко, тихо и по-всякому, когда я с юной дурной самовлюбленностью рассказывал ему про плохие поступки моих товарищей. Я-то, дурак, думал он похвалит меня, ободрит. Скажет, да, Свят, ты не такой, как они. Ты лучше, сильнее, добрее, смелее. На самом деле, так он тоже говорил, иногда. Когда я трусил, или делал зло, или давал волю своей слабости. Но вот сравнивать себя с другими, тем более думать что ты лучше, чем они – вот этого отец мне не разрешал.