Смотрят на нас мужики, и молчат, никто кровь Линксову не хочет с нас стребовать.
Взял я труп за руку – легко сказать "взял", а вы говнецо-то брали когда-нибудь? То-то же. Взял за другую, невольно на голову смотрю, то есть на ее остатки – и диву даюсь.
- Стой, - говорю, - погоди чуть.
- Ну, чего там? – рычит брателко недовольно.
А я стою и смотрю, где у Линкса-то мозг, или что там могло остаться после обреза в голову.
А там ничего. Голова как скорлупа расколотая, а ядрышка-то нет.
Стало мне так интересно, что не побрезговал нож достать и поковыряться в ошметках. Выходило так, что у Линкса вместо всего мозга был какой-то сизо-голубой орех, от которого в одну сторону к глазам ниточки вели, другая убегала в шею. В пустой голове на донышке этот орешек лежал. И от свинцовой пули почти не пострадал – вроде поцарапало только.
- Свят, давай мы когда домой вернемся, мы тебе музей построим, - предлагает Добрыня, сквозь зубы, потому как от всего этого чуть не сблевывает.
- Погоди, - говорю. - В первый раз такое вижу – чтобы вместо мозга орешек, а чувак ходит и разговаривает.
Потрогал я ножом мозг этот Линксов, а он вдруг сам как начнет вставать, и голову поднял на меня с улыбкой – это с башкой-то разлохмаченной. Отпрыгнул я от него назад да об кирпичи споткнулся и упал на спину, только слышу опять – шарах! И вдогонку мат-перемат, словно Добрыня больным пальцем по дверному косяку угодил.
- Эй, мужики, вы что там, вдвоем одного угандошить не можете? - раздается от костров вперемешку со смехом.
Поднялся я, смотрю – ну там от башки, конечно, ничего уже не осталось, след один.
- Да Свят! – угорает Добрыня, обрез к голове прижимает – мол, преисполнилась часа страданий моих, сколько можно издеваться.
- Ну что? – спрашиваю с укоризной. – Видишь, как полезно быть любопытным. А так бы понесли, а он бы мне в горло вцепился, или как. Или тебе.
Короче, отнесли мы остатки эти, под останец стены скинули да этой же стеной и привалили. Пусть у него хоть в заднице еще мозги есть запасные, теперь Линксу было не встать.
А слова его последние никак из головы у меня не выходили. Что-то он хотел сказать про Туза…. Да откуда слова брал, если мозга почти нет? Вспомнилось мне, что отец про телевизоры и радиоприемники рассказывал. Вроде как маленький стержень такой, на него проволока намотана, а может сигналы принимать и на говорилку передавать. Думал я, думал, но что-то не схватывалось никак. Так и задремал.
К ночи Кач с кем-то заспорил, разговоры затихли, а я проснулся.
- А что за спор, мужики? – спросил невысокий крепкий парень в бандане, подходя к Качу и снайперу, звали его Кошель.
- Да про вахту на фонаре. Чувак пропал оттуда вчера, кто теперь туда захочет? – оправдывался Кошель.
- Давай я пойду. Винтарь дашь?
Смущенный под взглядами окружающих, хозяин уступил оружие.
Я посмотрел, как он забирается на фонарь, хотел что-то ему сказать, да так и не придумал, что. На середине фонаря герой остановился и позвал друга покараулить с ним.
Так-то удобнее, конечно, когда один наверху, другой внизу. Чифирька заварить, словом перекинуться. И другое тоже, если что.
И наступила ночь. Снова люди воровато пытались переместиться так, чтобы оказаться в окружении чужих тел. А я сидел и потел, и смерть ждал, потому места своего не менял, несмотря на полные укоризны взгляды Славича и Чулпана. Добрыня – тот воспринимал все философски.
Перед сном тяпнули с братанами по стопке. У меня аж слезы навернулись – подумал, в последний раз, наверное. Потом стали располагаться вокруг костра кольцом. Лег я на левый бок, чую – мешает что-то в кармане. Сунул руку – а там бутылочка в коробочке.
Ну конечно, мысли потекли в эту сторону, и опять слезы потекли. Зря, мол, бутылочку нашел, какие у меня теперь дети будут, откуда. И так мне захотелось выжить и ребенка родить, что от тоски зубами заскрипел. Стал клясть себя последними словами. Двадцать восемь лет бродил, семьи не нажил.
Зачем сюда пошел? Вот же, судьба свела – прекрасная девушка, София. Кого тебе еще надо? Умная, красивая. И сама в тебя втрескалась за пару часов. Однозначно, судьба. Ну и зачем сюда ушел? Черт с ним, с Запрудьем, с могилами… стариков жаль, конечно, но сами бы они послали нас на смерть за свои могилы? Не послали бы, ясный день. Ради того родитель и умирает, чтобы дети жили. А не наоборот.
А я побоялся, что люди скажут. Что трусами назовут.