...
После позднего обеда залегли, как уже повелось, до вечерней зари кочумать. Я лежал, а сон не шел. Все мерещилось перед глазами – Туз под крышей, а я стою и гляжу вроде бы в сторону, но вижу его смутно краем глаза, и это, наверное, еще хуже, чем прямо смотреть. А прямо смотреть боялся – известно же, никто прямого взгляда не любит, ни зверье, ни нежить.
Когда эта картинка надоедала, сменялась другой – я пытаюсь запихнуться в люк, а толстые мужиковские спины не пускают, а за спиной черт-те что творится, ад и смертная казнь.
Потом порез вспоминаю – даже и смотреть на него не надо, и так чую, что подтекает, зараза.
Потом укус. И начинаю мысли крутить – а помрет завтра тот мужик, или нет.
Додумался до тошноты. Встал, начал свой новый автомат от ржи чистить. Разобрал, тер его потихонечку тряпкой. Нутрянка-то у него была живая, вся еще в масле, так что чистил я его в основном снаружи, для красоты, ну и ствол изнутри шомполом с тряпочкой драил.
За этим занятием вроде успокоился и даже носом клевать начал, но тут день и кончился. Ладно что Славич согласился первый дежурить, и я лег подремать.
Но дремалось мне недолго.
Умная мысль была у Кача – ночью костры вокруг лагеря жечь. Но одного ума мало, для костров еще дрова нужны. А натасканной днем вонючей мебели из квартир и сушняка хватило на пару часов, потом часовым пришлось экономить, и подлый мрак стал наваливаться на лагерь.
Я смотрел и чертыхался – от таких костров только помеха, дым глаза ест, блики эти ни светят, ни греют. В темноте глаза бы привыкли, главное сидеть тихо.
Мучился я мучился, но не утерпел и пошел сказать эту мысль Качу.
А он уже пьяный сидел, в дымину. Хоть и пытался не показывать. Морда в разводах, глаза опухшие – плакал, что ли. На мои умные слова отвечал в основном «ик», да все на бутылку поглядывал – когда же я уйду наконец, чтобы приложиться к ней спокойно. Но к концу напряг мозги и выдал:
- Ладно, мужик. Эту ночь еще пожжем, завтра сделаем как ты говоришь. Ик.
Обернулся я выходить и замер, увидев в углу голову человеческую. Женскую. С длинными волосами. Ту, которую Туз с крыши кинул.
Лицо высохшее, сморщенное, но видно, что при жизни красивая была.
Опомнился я, взял себя в руки, вышел из палатки.
Охотников дежурить ночью на столбе больше не было.
День четвертый. Доверчивая дичь
Ночь прошла тихо. А утром опять недосчитались одного из витьковцев, то есть антоновых. Пропал, как в воду канул.
А жихаревского укушенного мужика нашли холодным. Не проснулся.
От этой новости тошно мне почему-то стало, мутно и горько на душе. Словно я его укусил, или предал, или хрен знает что. Словно это я виноват был в его смерти.
После завтрака сразу две группы ушло – витьковцы и жихаревские.
Витьковцев-антоновых никто особо останавливать не стал – все уже знали, какого Лешу разнял Туз на крыше. Хотя и не жалели. Тоже мне слабонервные, смерти не видели. А вот жихаревских не поняли – перебздели мужики, конечно, с кем не бывает, но обстановка была не та, чтобы слабостям поддаваться. У них-то не убили еще никого - укушенный не в счет. У лешаковских двоих вчера с крыши Туз снял – а они сегодня ничего, кабана жарят да лопают, шутят матерно друг с другом. Хотя кто знает, может, хорохорятся только...
Народ, кстати, ходил-ходил к ним на кабана смотреть, и тоже загорелся. Благо, что сородичи убитого кабанчика урок не выучили, опять поблизости шатались, даже наоборот - еще ближе подходили.
Я вот не люблю такой навязчивости - ни в женщинах, ни в животных. Если тебе есть что терять, так ты от рожна подальше будешь держаться, а не переть на него. А раз прешь, значит...
Кач лежал в палатке, Балкан говорил – думает, хотя раздавался оттуда абсолютно бездумный храп. Оставшийся без предводителя народ рассеялся по округе, да так весь день и потратил на охоту да мародерство по домам и квартирам.
Пока Славич с Чулпаном думали, идти ли за ними по квартирам шарить, а может, на охоту или рыбалку, ушли все остальные. Добрыня завалился спать, набираясь сна наперед, а я сидел перебирал свой автомат и тосковал. Тоска - вещь такая. Сидит сама по себе внутри, а ты ей что хочешь подбирай, как песню на поминках. То Софию вспоминал, то Красную пустошь, то детство в Запрудье, то порез свой смотрел да протирал, и все никак не мог понять, чего же он не заживает.