Сник как-то брат чутка, но отказываться не стал.
- Давай пока чаю нам завари, - командую, - а я пойду Качу доложусь.
Пошел я к Качу зачем-то хвастать, он так сначала сумрачно поглядел на меня, а как понял, что я не шучу, заволновался.
- Ты точно подумал? Молодец, брат! Все бы так! Я тоже постараюсь не кемарить, держать ухо! Молодец!
А какой я там молодец – еле на ногах стою, не понимаю что делаю.
Засуетился Кач, чуть не метнулся чай тоже делать мне, но увидел, что Добрыня хлопочет. Взял одеяло и пристроился неподалеку от фонаря, ко мне и костру спиной.
Весь лагерь шушукался, смотрел на меня с уважением.
Так что полез я на фонарь, совсем страха не чувствуя, а наоборот, распираясь страшной гордостью изнутри, как будто Туза того уже поймал и отымел во всех желаемых позициях.
Шушуканье все никак не утихало, Кач видно позавидовал моей славе, поерзал и ко мне тоже на фонарь залез:
- У тебя тут места много, - говорит, - заодно поболтаем, ночку так и скоротаем.
Потихоньку все угомонились и завязался у нас с Качем разговор за жизнь. Расспросил он у меня про мою историю, я рассказал ему, он посочувствовал, побещал вышибить динамовцев навсегда, и я конечно обрадовался.
- А есть у тебя девушка? – спрашивает. – Вернемся, семью тебе пора завести.
- Есть, - говорю, - в вашей высотке как раз и познакомился с ней.
Кач довольно усмехнулся, вроде того что тоже отношение имел к устройству моей личной жизни. Потом подумал, уточнил:
- А что за девушка? Как зовут?
Я и говорю без задней мысли:
- София, брюнеточка такая, тоненькая. Ее все Софией Александровной кличут, важная она у вас, похоже.
Смотрю на Кача, он молчит и вроде как кровью наливается, хотя в сумерках уже не очень поймешь.
Поставил он стакан резко, всё виски выплескал, лицо руками обтер, словно от мороза растирая, и глядит на меня с такой ненавистью, что мне аж холодно стало. Да, думаю, чего-то не то.
Глядит и молчит.
- Чего, - говорю, - не так что-то?
Вздохнул Кач и спрашивает так спокойно:
- У тебя с ней что-то было?
Но тут уж мои мозги все высчитали.
- Не, - вру трусливо, - не было ничего. Говорю же, мы только успели познакомиться, даже толком более-менее не разговаривали.
Вздохнул он будто с облегчением, потом недоверчиво опять вскинулся, спохватился, лыбу натянул:
- Да я ничего, просто так спрашиваю, не обращай внимания. Ух, дернуло руку что-то, - оглянулся, стакан поднял, - жалко, виски разлил. Ну давай еще, наливай.
Я ему наливаю, смотрю – у него рука дрожит, и морщины мрачные на лице, как бывает, когда убить кого-нибудь хочешь.
- Ладно, начальник, - говорю, - чего там придуриваться, говори, что это за София Александровна. Любовь твоя, что ли?
Кач рыкнул.
- Дочь, - говорит, - моя.
- Ну извини, - руками развожу.
Подумал он и еще говорит:
- Только, Свят, извини, я тебе ее отдать не могу. Я ее уже Боруху обещал.
Тут меня словно в лоб ударило рельсой. А Кач сидит что-то объясняет, вроде того, чтобы я не обижался - про объединение сил, про стратегические планы, про боруховских бойцов.
А я слушаю, да плохо-то его слышу из-за гнева. Только об одном думаю - не вальнуть ли мне его тут втихаря, а потом на Туза списать. Ишь, рабовладелец какой, самодур, дочку за кого хочет выдает, ее не спросив.
Видит он, что я молчу, и вроде как обиделся. Так и разговор угас.
От злости виски этот весь из меня выветрился, сидел я и потел на нервной почве, хотя и на холодном ветру. Костры один за другим потухли, и Кач зловредный начал носом клевать, а потом и совсем вниз сполз - спать, говорит.
Я и не был против – надоел он мне. Подумал я, что Добрыня небось ужен выспался, решил я его разбудить.
- Добрыня! – кричу громким шепотом. – Не спи, замерзнешь!
Да где там, спит брательник сном покойника, в хорошем смысле, то есть без задних ног.