Господи! Костер! Я чуть в него не залез, чтобы согреться! а там уже стал слушать. Выяснилось, что двое пропавших были из тех, кто не привязался. Их свояки такие пристыженные стали, что чуть с утра привязываться не начали, да Кач остановил их - матом.
Осунулся он за это время, скукожился, вес потерял. Глаза другие стали – раньше были сытые и наглые, а теперь тоскливые, как у умирающего пса, и как будто холодные какие-то.
- А ты, - меня спрашивает наконец, - а ты что делал, снайпер?
И все на меня смотрят.
А я что могу сказать. Только руками развел.
- Уснул я.
Ждал я от мужиков неминучей расправы, или осуждения, но как-то безразлично они отнеслись. Ну спал, и спал.
- Как же ты так дрых, что не слышал ничего, - только заметил кто-то. – У тебя и одеяло упало с фонаря, как ты там не замерз?
- Замерз, как собака, - возразил я. – Видишь, до сих пор согреться не могу.
- Да, а правда, первый-то ночной на фонаре тоже все проспал, Димон головой вниз угандошился, этот тоже всю ночь проспал, причем без одеяла. Говно этот фонарь, вот что, смысла нет туда лазить.
Ну очень умный вывод, как обычно по-русски - после драки, но вроде как помилование, и я успокоился.
- Ага, этого самого мужика Лярва проклял, - вспомнил кто-то, и мне опять поплохело.
- Странно как-то проклял, - съязвил Нехай, заступаясь. – Проклял, а он живой остался. Жаль Лярва крякнулся, а то я его бы попросил, чтобы меня тоже так проклял.
Итого осталось нас восемнадцать человек. Все еще толпа. Но уже не армия.
За утренним костром задумчиво перебирали варианты, как нам Туза изловить. Ловушки, капканы. Все надо было делать, а делать было не из чего, некому и неохота.
Заметил я, что Славич на руку свою жалобно так смотрит, мнет ее. Глянул и я – а укус стал синим и набухать. Понял я, что дело плохо, а что делать - не знал. Жаль было Славича. Из всех братков я его, наверное, больше всего любил, за характер его солнечный. Сам он хохорился, конечно, шутил про загробный мир и предков, обещал приветы папе передать.
Умные люди все-таки придумали загробный мир. Послушали мы так Славича, и вроде отлегло от души. Тяжело и хреново, но тьма ушла. Чего горевать, ведь все мы умрем. Один так, другой этак. Зато мучиться больше не будем.
Обнялись мы со Славичем и разревелись, как дети – прощались. Сама собой откуда-то бутылка водки взялась и давай литься по стаканам. А Чулпан с Добрыней подстрелили свинью и козу, тут же бродивших. Отвратной мне свинья показалась, но все были такие пьяные и голодные, что меня никто не слушал, да я и не настаивал, самому жрать хотелось. Только свой шмат как следует жарил, так что все уже закончили, а я все жарил и жарил. Да все равно не пошло – едва последний кусок проглотил через силу, в желудке такая буча началась, все наружу вышло.
Добрыня свиньей тоже побрезговал, жарил ляжку козы да нахваливал, мне предложил – но меня так достало мясо это стремное, что я сходил себе нарвал бананов, и жрал их теперь, чувствуя себя обезьяной, да вдобавок пьяной и уставшей.
И все как-то чепухой начало казаться. Укушенный мужик какой-то, лежит не встает. Лежит и жалуется, что сил никаких нет, а укус стал большой синей шишкой, на своей вершине черной уже. Славича тоже укусили, а он как герой, шутит да приветы в загробный мир собирает, а этот разлегся, нюня. Чего-то я сказал ему, он смолчал, но своякам его не понравилось, полезли они драться, Добрыня за меня заступился, Славич подтянулся, даже Чулпан тоже бросился.
Подрались мы хорошо, насилу всей толпой разняли. Потом как-то без перехода замирились и давай бухать.
Ну а правильно, что еще делать, если смерть кругом.
- Уходить надо!
- Да, пора, мужики!
Со всех сторон такие речи вот раздаются, а никто не встает и не уходит. То ли лень, то ли на Кача смотрели.
День разгорелся, поднялся к зениту и начал скатываться, а мы все сидели да прожигали утекающие остатки жизни. От Кача все не было никаких телодвижений – сидел он, смотрел в одну точку и курил. Мужики, кто не пил, опять стали разбредаться по окрестностям в поисках хабара.
А к обеду стали возвращаться в лагерь и наперебой жаловаться на живот. Стали вспоминать, и вспомнили, что те, кто жаловался, уминали эти дни кабанов, тех самых, что доверчиво так к лагерю подходили. Вот так вот, ленись себе дальше – бери, что ближе подошло в руки. А оно, может, не так просто подошло. Как говорится – сыр в мышеловке. Чулпан бледный сидел и никак понять не мог – болит у него живот или нет. Решил все таки, что не болит, и сам себя этим успокоил. И тут же слег, да плакать начал так что мама не горюй. Скормили мы ему полупаковки соли, но никакого толку, только соль перевели.