Слышал я во сне какие-то вопли и выстрелы, смутно понимал, что вроде не радостные, но проснуться не мог.
День седьмой. Последний поход Кача
Утром еле глаза разлепил – башка трещит, как будто ведро хренового самогона вчера высадил в одно рыло. Гляжу, ходят по нашей поляне три мужика, собирают вещи. Посреди Кач сидит, вроде думает. А вокруг – трупы. Многие из тех, кто вечером еще гулял.
Где стол был явств, там гроб стоит, вспомнилось.
Подошел я к одному из мужиков, он и рассказал, что тут было, пока я спал. И сердце у меня ушло в пятки и выходить отказалось.
Сказал, что Туз воскрес и напал на всех, когда все меньше всего этого ждали. Что спокойно глушил направо-налево, кого хотел, причем выбирал живых и относительно здоровых, а больными и полумертвыми брезговал. Из восемнадцати осталось шестеро – мы с Добрыней, Кач и эти трое. Кач с ними ночью ходил, Туз их не застал. А как мы с Добрыней в этой мясорубке уцелели, непонятно.
- А там смотрели, где вчера Туз лежал? - спрашиваю.
- Нет его там. Хотя слизи и кровищи - немерено, - отвечал мужик.
А Славича все так же не было. От этой потери стало мне так больно, что остальное я слушал уже вполуха. Все слушал да думал про свое – идти Славича выручать или не идти.
Нет, решил я, нельзя брата в беде бросать. Может, лежит где-то там в развалинах, помирает, жизнь кончается, а ни одной родной морды рядом. Оно-то может и так, может и смерть ему пришла, но нельзя же без ласки родимую кровь на тот свет отправлять. Пойду и найду его, хотя бы для предсмертного утешения.
Даже если умер - хоть глаза ему закрою да присыплю чем-нибудь. Брат всё же. Святое.
Добрыня со мной идти отказался, сослался на боли в животе и слабость, я посмотрел на его серое лицо и поверил. Пошел один.
Страшно мне не было. Попался бы мне Туз – я бы только об одном думал, ну повернись ко мне лицом, родимый. Гюльчитай, открой личико, как отец говорил.
Лишь бы лицо твое увидеть, паскуда бессмертная.
...
Славича я нашел. Уже закоченевшего. Видать, ночью и отдал Богу душу.
Делать нечего, поплакал над ним, помолился, кое-как прикопал, присыпал кирпичами битыми да крест на скорую руку сварганил из двух досок, перемотанных проволокой.
Вернулся к лагерю, Добрыня сидит в костер смотрит без выражения, на лице испарина.
- Ну что, Славича нашел?
- Нашел. Холодный уже. Богу душу отдал брательник. Закопал я его.
Сказал я, и слезы опять брызнули, а Добрыня только усмехнулся криво.
- Не ссы, брательник, мы скоро все там будем. Кроме тебя, видать.
Не понравился мне его лоб – зеленый какой-то, мокрый. Протянул я руку, дотронулся – а Добрыня как отдернется, и волком на меня смотрит:
- Чего лезешь? Один ты здоровый остался, хочешь слечь? Иди домой!
От такого напора я аж растерялся. Привык, что он младший, если и ворчит, но мной не командовал. А тут аж глаза загорелись, да заговорил, как никогда.
- Свят! Мозги собери в кучку! Ты видишь, все нахрен слегли! Один ты остался! Иди домой, в Запрудье! То есть мать его в Пустошь! В высотку! Иди куда-нибудь отсюда!
- А ты?
- А я не могу. Все, отходился. Я встать не могу. Чулпан вон, уже отходит. Иди отсюда, Свят.
Я глянул на Чулпана – мелко дрожал, бормотал что-то.
- Погоди, - не верю, - а ты с чего заплохел-то? Тебя вроде не кусал никто.
- И кусали, и мясо жрал поганое, - огрызается брат, - уходи!
- Ну давай может обопрешься на меня, пойдем вместе. Не могу же я тебя тут бросить!..
- Да все, Святик, брателька мой, все, не жилец я, не плачь, все там будем, на том свете встретимся. Я тебе только мешать идти буду, да и сил у меня нет подняться. Всё, оставь меня, иди, родной.
- Братушка мой, - плачу, на колени становлюсь, хочу за руку его взять, а он отдергивает, - как же я тебя тут брошу, как же я буду идти и думать, что ты тут загинаешься…
- Хочешь мне приятно сделать, - твердит, а у самого голова трясется, - иди быстрей отсюда, я хоть буду помирать да думать, как ты идешь, как придешь домой, сестер обнимешь, дяде Леше скажешь, какой он мудак.