Хотел я его обнять, да он заплакал.
- Ну не трогай меня, не будь придурком! На том свете, помнишь, как отец говорил... будет у нас у всех большая изба, и луг зеленый, и лес сосновый... и река чистая... а там горы и снег... там будем жить... а сейчас иди, дело делай, давай….
Оборвался Добрыня на полуслове и замер. Я испугался, что он уже кони двинул, а он глядит куда-то мне за спину и шепчет что-то.
- Славич…. Славич…
Обернулся я.
Славич шел к нашему костру, шатаясь. Весь в рванине.
Мужики шухер подняли, смотрят на него. Я им еще не успел сказать, что схоронил.
Во думаю, дела. Я ж его трогал - он холодный был, труп трупом.
- Славич? - говорю, а он ничего.
Подошел он к костру, сел, а сам смотрит мимо нас, и только вроде носом воздух пробует. С моей стороны попробует, потом с Добрыниной.
И лицо у него какое-то фиолетовое с пятнами.
- Славич, - говорю, а сердце так из груди и выскакивает. – Славич? Ты как?
А он никак.
Чего делать, не знаю. Знаю - что-то не то.
Водил он так носом, вдруг стал вставать и завалился на бок, и руками как-то хватанул по воздуху, да Добрыню за ногу зацепил. Зацепил, рукой сжал и лежит.
Я на Добрыню смотрю, не понимаю ничего, а он на меня – с кривой такой усмешечкой, да зубами стучит от озноба.
- Подай-ка мне топорик, братушка Свят, вон он у костра лежит. Чего-то мне не нравится Славич наш.
Подал я топор Добрыне, а сам смотрю и сердце разрывается, и мозги с ними напополам, и не понимаю ничего.
Славич полежал-полежал, да другой рукой Добрыню за ногу повыше схватил, сжал, и вроде как подтянулся ближе. Добрыня взял топор правой, а левой пытается Славича руки от себя оторвать:
- Соскучился, братишка, только не люблю я этих телячих нежностей, ты меня не жамкай уж.
Славич полежал еще немного и первой рукой замахнулся и рывком Добрыню к себе потянул. Словно и не Славич это, а морок какой-то. Жуть.
Добрыня взял и давай рубить Славича по руке топором. А тот молчит, да на оставшейся руке еще ближе подтянулся. Добрыня и по той его ударил.
- Говорю же, - смеется криво, - не надо нежностей, брателло.
- Ипа-а-ать, - донеслась от соседнего костра, затворы лязгают, мужики встают.
- Уходи, брат, - повернулся ко мне Добрыня с тоскливой мольбой, и рубанул Славича, точнее то что от него осталось, по голове.
Из разрубленного черепа ничего не потекло. Показались какие побеги, вроде как плесень.
А Славичу, или что там вместо него уже было, ничего - перехватился одной рукой да Добрыню за горло.
Ударили тут мужики из автоматов, я еле отскочить успел - чуть осколками кирпичей не прибило.
- Огня!
- Валим отсюда!
Я как в ступоре был, так и ушел, ничего не соображал.
- Прощай братко! - крикнул вроде как Добрынин голос.
А они его опять - бабабабах, и всё.
...
Какое-то время бродил я по руинам как безумный.
И думал.
Надо было уходить, но уже как-то не шлось никуда.
Хотелось только Туза этого изничтожить. Ну как-нибудь.
Бродил я, бродил, устал и вернулся в лагерь.
Нечего мне делать на Красной Пустоши. Умру вместе с братьями.
Достал револьвер, прикинул насчет застрелиться, даже единственный патрон подкрутил под курок – но больше так, для самопроверки. Нет, сам себя не хочу. От своих рук смерть, конечно, не мужская смерть, пока можешь еще что-то. Видал я слабаков, которые сами себя убивают, дела не довершив, но в нашем мире глупо так поступать, когда вместо тебя любой завсегда готов это с тобой сделать. Да и получше у него получится.
Хотя револьвер, все-таки, хорошая штука, приятная, но лучше стрелять из него во врага.
А Соня… не я первый, кто не вернулся к любимой, не я последний.
...
В лагере было пусто, не считая трупов. Последние трое мужиков ушли. Остались только мы с Качом.