Смотрю, обвязывается он какими-то брусками. Что это, спрашиваю, говорит – взрывчатка. А у самого глаза веселые, словно на праздник собрался. Ни тоски, ни страха.
Встал он и таким красивым вдруг мне померещился – хотя я по мужской красоте, мамой клянусь, не спец. Любой человек красив, когда ничего уже не боится.
- Слышь, Свят? – говорит. – Подумал я чего. Хрен с тобой. Вернешься домой жив – бери себе Соню.
Добро, думаю, разрешил, спасибо. А то я уж не знал, что без твоего разрешения делать.
А у него от своей доброты-то неописанной, значит, голос задрожал, рот скривился, слеза по щеке потекла. Эмоции, значит, зашкаливают, смеюсь я про себя, и вдруг чую - сам-то стою и тоже плачу.
- Спасибо, - говорю, и голос у меня тоже дрожит.
Тоже мне, мужики собрались, блин.
- Если сможешь, конечно, - говорит Кач сдавленно. – Потому как, наверное, не ты один захочешь. Борух от нее так просто не отстанет. Правда, она не столько ему нужна, сколько моя высотка.
Вздохнул, утер слезу.
- Дурак я, конечно. О чем думал… не знаю. Родную дочь за урода хотел отдать, только ради понтов . Влияние, силы. Стратег.
Опять вздохнул.
- Бог меня наказал. А ты прости уж. Ладно.
Сказал, и зашагал прочь, молодцом таким, прямо орёл - заглядение.
На полдороге обернулся и посмотрел на меня, щурясь на солнце.
А я на него.
Таким я его и запомнил. До сих пор вижу во всех деталях.
Ничего не сказал Кач, отвернулся и пошел дальше.
...
Где-то через часа два вдали рвануло так, что птицы поднялись по всей округе, закаркали. Эхо долго ходило между домов.
А я сидел среди трупов, поглядывая, не встает ли какой, и думал – завалил Кач Туза, или нет. По уму выходило, что завалил. Таким взрывищем как не завалить. Полквартала должно было в клочья разнести.
А сердце не верило.
Высидел я чуть ли не до заката, и ушел от меня кураж, усталость и страх навалились, и захотелось жить. Собрался в дорогу – присмотрел калаш получше, пять рожков, кусок засохшего хлеба да бутылку воды, и пошел.
На подходе к мосту, когда уже он виден был, силы оставили. Шаг сделал, шаг еще - что такое за наваждение, ни сил нет ноги переставлять, ни желания. Кончился я.
Сел под стену дома на чистом месте, калаш на колени положил, и сижу, смотрю на солнце – жить сил нет, да и умереть тоже. Уснуть бы, да встретить смерть во сне. Но и сон, паскуда, не хочет идти.
Так я сидел и смотрел, как солнце заходит – прям видел, как оно катится. Только Соня стояла перед глазами каким-то невидимым облаком.
А когда солнце закатилось, пришел он.
Туз.
Да не один – с компанией таких же. Шурх там, шурх сям - смотрю, тени надвинулись. Громадные, жирные, страшные.
Вот оно, значит, в чем дело было, в чем секрет бессмертия. Не один был Туз. Может, и все, кого мы убивали – умерли. Все, чья слизь лужами была...
Просто не один был Туз. Всего-то навсего. Видать, мертвяков они своих убирают. А нам казалось - это один, бессмертный.
Сейчас их было четверо.
Подошли так не спеша, встали по сторонам, самый большой – напротив. И как-то медленно так ко мне двигается, словно кот к голубям крадется.
Сижу я, заледенелый от ужаса, и смотрю на него, и жду, как он жизни меня лишать будет. Про калаши и револьверы свои и думать забыл.
Ух, знатный уродище-то был. Такое чучело по городкам показывать – разбогатеешь без усилий. Смотрит на меня, будто гипнотизирует. Да зачем уж? Ешь давай, или что тебе надо. А нет.
Смотрю я на него, даже страх уже проходит от ожидания, и вижу - как бы два человека в нем, слипшиеся боками. Те руки-ноги, что снаружи получились, подлиньше, те что внутри – покороче и помощнее как бы.
А голова как-то сбоку. На одном из слипшихся торсов. Лысая совсем. По лицу – мужик так лет пятидесяти, на пьяницу похожий, щеки обвисли, глаза мутные. Только клыки не человечьи - как медвежьи.
Стоит он на этих своих четырех ногах, растопырив, а четыре руки в воздухе. А тело, как бочка.
Вдруг взял – и сложился весь, в шар превратился, только голова осталась снаружи, опустилась, вроде думает.