Живности в городе много, не в пример нашему Запрудью. Почему, не знаю. И все здесь разные. У нас-то – мыши да хорьки, зайцы, волки, медведи. И никаких обезьян, например. А тут – и обезьяны, и икары, пауки, прочая нечисть – у нас она не водится почему-то.
Нечисть любит города.
А у меня – чекушка настоящей водки.
Лежал я на нагретой крыше, посасывал бутылочку и с умиротворением разглядывал панораму города с высоты тринадцатого этажа. Тихий, безмолвный город. Величественные руины. Не верится, что когда-то здесь кипела жизнь.
– Водку-то дай, – гудит справа хриплый бас.
Я протянул чекушку Добрыне и слежу краем глаза, чтобы много не пил, – но он честный.
На выщербленный край села шестикрылая стрекоза. Села и таращится, как дура. Давно их не видел. Отец говорил, почти такие же летали триста миллионов лет назад, только поздоровее были. Передняя пара, правда, не совсем крылья – не пойми что, огрызки какие-то, и движутся не в те стороны.
Триста миллионов лет! В голову не лезет. Сорок лет назад – и то не представишь. Сорок лет назад город был еще живой. Люди ходили, как на картинках – в таких легких костюмчиках, рубашечках, платьицах, не то, что мы сейчас – в грязных комбинезонах, панцирях, штанах драных. Ездили на машинах по длинным и чистым, как река, дорогам. И как это сейчас представишь? Да никак. Дороги поросли лесом и травой, машины где попало стоят, чаще ржавые насквозь, внутри гниль. Вот тебе и сорок лет. А то – триста миллионов. Бррр.
Стрекоза повернулась ко мне хвостом и упорхнула.
Мутанты.
Вчера мы с Добрыней, пока шли сюда, поймали в реке жирнющего осетра. Славич и Чулпан стояли на шухере, пока мы его тащили, и только свистели от удивления. Раз! – уда согнулась, словно бревно зацепила. И пожалуйста – метр восемьдесят, Чулпан как раз рулетку нашел недавно. Жирный осетр, сладкий. Боялись мы его поначалу жарить, из-за глаз. Все таки не в родной Барашке поймали, это городская река – черт ее знает что тут плавает. Глаза у этого осетра были не рыбьи, и всякий, кого мы подзывали посмотреть, только озадаченно качал головой. Но после второй самогона все страхи отпали – чего бояться, каждый день умереть можешь, пора бы и привыкнуть.
Главное что сладкий, а что глаза не рыбьи – так это мелочи.
- На, - добрый братец сам протягивает бутылочку, не дожидаясь напоминалки. – Хорошая водочка. Из тех еще запасов, да?
– Заначка чья-то была. Не стыдно?
– А что «стыдно». Водка есть – пей… не хочешь сам – отдай другому, а прятать зачем? Ты же не хомяк, ты человек.
Тоже верно. Стал я дальше смотреть на тропу, отвлекаясь на происходящее вокруг.
Варан домучил все-таки змею и теперь заглатывал. Сидит, надулся, изо рта хвост на метр торчит. Подойти сейчас да шарахнуть по башке – и он твой. Придумать бы еще, зачем он тебе. Мясо у него так себе. Разве что из шкуры когда-нибудь шить начнут всякие штуки, шкура у него хорошая, прочная. Только пока что проще по городу пошариться, еще не всё разграбили, кое-где можно и готовую хорошую одежку найти.
Над крышей дальней высотки птица парит кругами. Орел? Заметил добычу, наверное.
Да, а вот сорок лет назад не было в городе ни обезьян, ни орлов – чего им в таком чистом городе было жрать? Обезьян точно не было. Противные такие твари, их бы сразу повывели. Попробовали бы эти приличненькие мальчики в костюмчиках пройтись мимо стаи обезьян, ха-ха. Мигом разодрали бы на части. Тут и со стволом не всегда рискнешь пройти. А то без ствола. Эти же, прежние, без оружия ходили по улицам. Вообще, как представишь, мороз по коже… выходишь так вечером на улицу – красота, дороги чистые, машины эти ездят, фонарями светят в темноте… в окнах свет горит… а окна разные все по цвету, и от этого дома похожи на новогодние елки… идешь себе по улице, налегке, без рюкзака, стволов и прочего, воздухом дышишь и ничего не боишься… да ведь у них еще уличные были фонари, которые не огнем горели, а от электричества!
И такую красоту люди загубили. Почему? Никто сейчас понять не может. Говорят, эпидемия такая пошла, бешенства. Вроде как у червяг, когда их слишком много в пруде заводится, сами на берег вылазят и собираются в кучи подыхать. Отец говорил, это такой инстинт, природа мол толкает девять червяг вылезти на берег и подохнуть, чтобы десятый остался в пруде и дал новое потомство – иначе все десять сдохнут. Я, правда, в это не верю, потому что сам понять не могу. Давай вот меня заставь добровольно подохнуть – чтобы Петя там жил, или Вася. Да хоть Добрыня. Нет, я его как брата люблю, конечно. Но подохнуть ради него? Какой толк? Может, лучше он ради меня? Я хоть общаться с людьми умею, а он дикарь дикарем.