- Лучше я тебе свои патроны отдам, возьмешь больше баб.
- Воу... серьезно?
- Серьезно. Только ты потом вместо меня будешь десять раз и дежурить, и работать, лады?
Не отвечает. Вот, значит, как глубоко ушел в мысли о прекрасном. В смысле, прекрасном бабьем теле.
В Запрудье-то у нас не разгуляешься с этим. Немного было баб, теперь уже почти все за кем-то.
«Пойдешь по бабам». Лежат бабы перед тобой, как мостовая, а ты идешь по ним.
Слышу гулкие шаги по металлической лестнице – бум, бум. У нас так не принято ходить – отец заставлял, чтобы ходили неслышно, и сам наслаждался нашим испугом, появляясь неожиданно, как призрак. «Умеющий ходить не оставляет следов».
- Привет.
На крыше появляется Сема – здоровый парень с выбритым подбородком, поперек себя «весло» держит. За ним паренек помельче и посуетливей, кивает нам, тут же озирается. У Семы голос низкий и тягучий. Таким мычит бык в загоне. Телок зовет.
- Чего, поймали Лярву?
Сема бросает презрительный взгляд на мой Гром, и садится рядом на покинутую Добрыней табуретку.
- Ага, поймали, - зеваю и оглядываюсь на лестницу, падающую с края крыши вниз. – Десять лярв поймали, видишь, штабелем лежат.
В этот момент – вуаля! – из-за угла на крыше появляется…
Ух ты! Качев художник хорошо его нарисовал, я узнал сразу – Лярва. Хмурый такой, и пугливый, как все крысы.
Увидев друг друга, мы все замерли – впятером.
- Это… а че, Вован не придет? – заикнувшись, тихо спросил Лярва, шагнул назад, и все как по команде подняли на него стволы, Сема лязгнул затвором. – Э… вы че, мужики?...
- Стой, не рыпайся! – гаркнул я ему. – Медленно ползи сюда, не делай резких движений.
Тут этот Сема поднимает ствол и, я вижу, автомат Лярве прямо в лоб целит.
- Эй! – кричу. – Ты чего делаешь?
Сема от удивления даже замер.
- Это ты чего, мне орешь, баклан?
- Ну блин тебе, а хуле ты целишься?
- Слышь… - начал Сема.
- Слышь за углом поссышь! – перебиваю я его молодецкой перебивкой, радуясь удачному случаю.
- Мужики, - щебечет Лярва тем временем, жалобно так, - не надо, у меня дети!...
- У всех дети, - рычит Сема, а сам с меня глаз не сводит.
Засмотрелись мы с ним друг на друга и не заметили главного.
- Стоять! – как заорал Добрыня не своим голосом, так у меня самого аж поджилки дрогнули.
А Лярва скинул тяжелый рюкзак и метнулся к лестнице. Пистоль Добрыни грохнул, и расхититель общинного имущества с печальным воплем сверзился с крыши, но последним рывком успел ухватиться одной рукой за край.
- Да будь вы прокляты!... – проныл он с такой тоскливой ненавистью, что у меня мороз пробежал по коже, затем рука разжалась, и он исчез. Вскоре снизу раздался увесистый шлепок.
Мы с Семой снова уставились друг на друга.
- Ну че, - нарушил молчание Добрыня и добродушно улыбнулся, сдувая дым из своего пистоля, - патроны мои!
- Какого хрена ты тут орешь? – шипит мне Сема.
- А какого хрена та его стрелять хотел? – возражаю. – Сказали, живьем брать.
- Кто сказал? - и лямку автомата зачем-то с шеи снимает. Вроде как врезать мне прикладом хочет.
Ну, думаю, сейчас махаться будем. Но паренек Сему теребить начал за рукав:
- Ладно, Сем, проехали.
- Пошли, брат, - тихо прогудел Добрыня, я вышел из оцепенения и пошел вслед за ним к темному жерлу выхода.
Темная лестница, скользкие вонючие перила-трубы, узкие неудобные ступеньки круто уходят вниз. Ужасно глупо, что не провели сюда свет. Это просто никуда не годится. Думают, если узко, то можно и свет не проводить. На что надеются?
Еще сильнее настроение испортилось – так тут гадко, после сияющего простора на крыше.
Расписанные всякой хренью коридоры – от надписей и картинок начинает рябить в глазах, тошнить, голова кружится. Ну как можно жить в таком бардаке? А они привыкли. Наши стены в Запрудье бревенчатые изнутри, снаружи – бетон…. Были, точнее. Теперь все это динамовцам принадлежит.
Столовая. Весь свет, сэкономленный на лестнице, пустили сюда. Пельмени чтобы лучше было видно? Ну и запах… Да разве это пельмени?