— А как?
— Видел ты особняки в Форест-Хиллс, в Дугластаун? Симпатичный фасад, на втором этаже — балкончик. Но выходит на балкон не дверь, а окно…
— Ну и что?
— Балконом нельзя пользоваться.
— Какой из этого вывод?
— Выслушай! Строят жилой дом рядом с Линкольн-центром. На двести квартир. Каждая чуть ли не полмиллиона, а балконов нет!
— Ты чокнулся: балконы, балконы… Навязчивая идея?
— Как ты не понимаешь: это же архитектура «фак-ю», философия «фак-ю»!
— У тебя есть право судить о подобных вешах?
— «Право»! Я архитектор! Мы с женой специально ходили смотреть эти квартиры. Звукоизоляции нет, планировка жуткая: не комнаты, а какие-то кишки, каморки. Лишь бы считалось — «три спальни»! При входной двери — мраморный порожек: лишь бы считалось «люкс» — и гоните бабки!
— Тихий бред, — отрубил я. — Сто домов построили хорошо, а десять плохо. Что из этого следует? Если хочешь говорить всерьез, скажи: почему ты, архитектор, водишь такси?
— А что еще мне остается делать? Кому здесь нужны архитекторы?
— Если не передергивать, это будет звучать иначе. Сегодня любому архитектору трудно найти работу. Кто же виноват, что ты приехал, не выучив языка, что тебе теперь — вдвое трудней?
— Пошел ты, знаешь куда! — взорвался Ежик.
Он, безусловно, чего-то не договаривал. Многие инженеры из эмигрантов работали в Нью-Йорке, не зная языка. Им меньше платили, они занимали должности техников, но не садились за баранку такси. Почему он не устроился для начала простым чертежником? Откуда это — ненависть, отчаяние?
Ответить на эти вопросы мог только сам Ежик, который, нахамив мне, перестал со мной здороваться. Я же на него не сердился, но и не терзался его судьбой…
6.
Приятно, когда ты всех знаешь, а еще приятней, когда все знают тебя! Ко мне больше не обращаются «Эй, чекер!». Меня называют Бублик. Если мне лень тащиться в буфет, те, что идут, спрашивают:
— Бублик, тебе принести кофе? С молоком?
Даже Макинтош меня отличает: всем — общий кивок, а со мною — за ручку. Доктор мой лучший друг:
— Я свою суку зарублю топором!
— Что такое?
— Вчера я чинил машину, не сделал бабки. Прихожу домой — она не дает мне кушать…
— Вы серьезно?
— Нет, я смеюсь… Сняла с плиты кастрюлю с горячим борщом: «Если откроешь холодильник, этот борщ будет у тебя на голове!».
— А дочь — не вмешалась?
— У меня нет дочери!
Молчу уж, чтоб не бередить его раны, но у него потребность — высказаться:
— Голодный сажусь к телевизору: надо же успокоиться, от нервов меня аж трусит. А эта дрянь стала перед телевизором и закрывает экран!
— Зачем?
— «Ты его не покупал, ты не будешь его смотреть!».
— Сколько ей лет?
— Шестнадцать.
Взрослый, сформировавшийся человек… За стеклами очков — слезы.
— Доктор, милый, плюньте! Будь они трижды неладны, уйдите от них. Вы же молодой, здоровый мужик. Сколько здесь одиноких эмигранток, симпатичных, добрых, которые счастливы будут…
Рассердился:
— Не порите херню! Что я — плэйбой? Жених? Это моя семья. Это мой крест, мой позор, но я не могу без них жить…
В расписании произошло изменение, о котором никто не знал. Стеклянные двери аэровокзала растворились внезапно, но еще большей неожиданностью было то, что из них — к нашим желтым машинам повалила черная толпа…