Он не упомянул Англию.
— А Россия? Вы бывали в России?
— О, да! Дважды в сорок первом году и дважды в сорок втором.
«Неуместная пунктуальность ответа» — с трудом разбираю я свою старую запись в блокноте.
— Вы были дипломатом?
— Я был моряком. Мы сопровождали конвои в Архангельск…
Мой чекер свернул на Пятую авеню и остановился, не доезжая метров двадцать до входа в дом с тем, чтобы нашему разговору не помешал швейцар.
Конвои в Архангельск! Спасти тяжело раненную Россию. потерявшую летом 1941 года большую часть своей европейской территории и вместе с нею — промышленность, могло лишь прямое переливание — из вены в вену. Америка протянула донорскую руку, но процедуру вливания: оружия, стратегического сырья, продовольствия — проводили британские моряки. Немцы понимали, что раненый гигант может подняться на ноги, и потому поставили на пути конвоев из Англии господствовавшую в Северном море эскадру. Английские моряки, сопровождавшие караваны судов в Архангельск в 41-42 годах, были, по сути, смертниками. Пройти четыре раза — туда и четыре — обратно, мимо немецкого линкора «Тирпиц» было все равно, что восемь раз сыграть в «русскую рулетку»…
Мы разговаривали уже не менее четверги часа.
— Вы надеетесь, что в России что-то изменится? — спросил я.
— Нет, — сказал он и добавил: — Хотя верующих, знаете ли, там все — таки больше, чем коммунистов…
— Эту легенду придумали западные журналисты, — сказал я. — Людей, которые действительно веруют, в России немного.
— Но ведь и в коммунизм уж совсем никто там не «верует», — парировал он, и я краешком сознания заподозрил, что притягивает меня к этому человеку нехорошее чувство, и всего-то навсего — зависть! Я завидовал не только его состоянию, его элегантности, его воспитанности; он был и у м— н е е меня… И потому я искал в нем слабинку, выжидал: не споткнется ли он в разговоре, не ляпнет ли какую-нибудь глупость; и тогда с полным удовлетворением я взгляну на часы и «вспомню», что мне ведь надо работать. И он — споткнулся…
В истории любой страны есть столько мерзости и крови, что задеть чью бы то ни было национальную гордость — дело нехитрое. Мне, однако, хочется думать, что я все же не сделал это намереино, а, поскольку мы болтали уже обо всем на свете, случайно упомянул о выдачах.
Я спросил его, где он служил в 1945-46 годах, когда англичане выдавали на расправу Сталину — русских? Не только тех русских, которые взяли в руки гитлеровское оружие, но и сотни тысяч угнанных немцами в каторгу девушек и подростков. Доблестные британцы («в едином строю» с американцами) с оружием в руках, избивая дубинками женщин, загоняли их, освобожденных вчера из фашистской неволи, в советские теплушки, отправляли прямым маршрутом из немецких концлагерей — в советские, в Сибирь, на верную гибель.
Он сказал:
— Да, это было ужасно, НО ВЕДЬ МЫ НИЧЕГО НЕ ЗНАЛИ… Это сделал Антони Иден…
Как мог этот рафинированный человек сказануть такое о событиях, растянувшихся на два года; об акциях, в которых участвовали целые полки: н е з н а л и?!
Депутаты парламента не знали о том, что сотни женщин писали им сотни отчаянных писем. Генералы не знали, что десятки их подчиненных, солдат и офицеров, заключали с этими женщинами фиктивные браки, чтобы спасти их от «возвращения на родину»: от расстрела или голодной смерти на Колыме. Не знали… Но даже эта, откровенная, сорвавшаяся с языка моего собеседника нелепость не вызвала во мне и тени превосходства над ним.