А вот голос Сталина:
Хочу тебе, Кирилл, рассказать об одном своём личном свойстве. Это, быть может, самый большой мой секрет. Капиталистические кремленологи до него так и не докопались. Тебе первому откроюсь. Цело в том, что у меня очень сильно развито чувство врага. В жизни и в политике я много раз на него полагался. И никогда не ошибался.
С чего бы это Сталин заговорил в рифму? А вот стихи якобы Симонова (Смельчакова):
Вышедший в издательстве «Эксмо» тиражом в 30 100 экземпляров (и одновременно — в журнале «Октябрь») роман «Москва Ква-Ква» написан в январе-августе 2005 года в Москве и Биаррице. Про Москву всё ясно; а вот название курорта (и французское гражданство престарелого писателя) поневоле заставляет вспомнить анекдот про Жана и Жаннетту на необитаемом острове: через три месяца она ему надоела, и он её убил. Через полгода — окончательно надоела, и он её закопал. Но через девять месяцев соскучился — и выкопал из песка.
У французов, понятно, свои заморочки, но какой, сказал бы Хрущёв, пидорас выкопал из литературной могилы Аксёнова? А главное, на кой йух?
2006
Их было столько на чёлне…
Недавно встал на полки и лёг на прилавки внушительный энциклопедический словарь «Ленинградский самиздат 1950-х — 1980-х». Встал на полки к людям, в словаре упомянутым (и немногим — да и откуда взяться многим? — собственным неупоминанием обиженным), лёг на прилавки в знатных магазинчиках типа «Борея» или «Академпроекта». Уважительно рецензируется замаскированными и явными участниками давних окололитературных и нынешних паралитературных процессов. Добавлю свою ложку мёду в эту симпатичную бочку. В бочку Данаид, которую наполнишь не раньше, чем сумеешь напоить коня барона Мюнхгаузена, — и, понятно, по той же причине. Мне как раз в словаре статья посвящена. Когда я выразил по этому поводу недоумение одному из составителей Борису Останину (а есть ещё Борис Иванов и Вячеслав Долинин) — я ведь к самиздату никакого отношения не имел, — он пересчитал на пальцах мои заслуги перед литературным подпольем. Ну, допустим… Хотя включили меня в словник, пожалуй, как свадебного генерала и по явной нехватке свадебных маршалов. Как ни слаба (а порой и бесстыдна) была официальная соцреалистическая словесность, её теневой двойник и потенциальный, а затем и фактический дублёр оказался ещё хуже. Годами и десятилетиями наблюдая за деятелями второй литературной действительности, со многими из них выпивая, а с иными — в иные периоды — даже дружа, я отчётливо понимал: ни с кем из них мне в разведку идти не хочется. Меж тем шли они именно в разведку — и сейчас с упоением вспоминают минувшие дни. И битвы, сражаясь в которых выпускали «Часы», «Весы», «Обводный канал» — и чего они только не выпускали! «Эрика» брала четыре экземпляра, «Оптима» — на папиросной бумаге — все девять, а арестам и даже обыскам непременно предшествовали профилактические беседы. Не хотелось мне их и читать — даже на папиросной. Не захотелось и потом, когда кое-кто начал печататься на гербовой и глянцевой.
Помню, в начале 1970-х созвали нас, тогдашнюю литературную молодёжь, в Дом писателя, и какие-то невзрачные дядечки, удручающе похожие на тех, что нынче правят страной, объявили нам, что берут на себя заботу о смене поколений (и просто о Смене!), а для начала просят всех заполнить подробную анкету. В анкете была графа «Жанр», и я вписал туда дядечкам «политическая сатира», но поэт Борис Куприянов (будущий православный священник) меня перещеголял: жанр у него оказался «оригинальным». До «Клуба-81» оставалось ещё десять лет, до Союза писателей — двадцать, до бесславного и бесслёзного забвения — тридцать, и мы все были абсолютно уверены в том, что столько не живут. Беда энциклопедий и хрестоматий такого рода (здесь уместно упомянуть вышедший несколько лет назад пудовый талмуд «Самиздат века»; ленинградцы в нём, впрочем, оказались представлены кое-как) заключается вот в чём: трудятся над ними заслуженно убелённые сединами ветераны движения, тогда как творческий (если он вообще наличествует) и человеческий интерес представляют судьбы короткие и очень короткие, насильственно или своевольно прерванные; молодые посредственности бывают интересны, во-первых, потому что они молоды, а во-вторых, потому что ещё никому не известно, какими посредственностями они в результате окажутся. Но и среди пожилых, непоправимо старых или от старых ран умерших писателей любопытны прежде всего те, кому не хватило расторопности и житейской хватки (в том числе и) на то, чтобы выбиться в андеграудные начальники или хотя бы знаменитости. То есть историю здесь, как и всюду, пишут победители (одержавшие победу над равными и лучшими), а победители всегда врут. Или, точнее, врут как победители.