«Я подумаю об этом завтра», — ответит на эти возражения Попов (и подумает: «А поужинаю сегодня») — и будет прав. Правотой весёлого нищего — самого весёлого и единственно весёлого изо всех нищих. Потому что альтернативы ни ему самому, ни избранному им курсу на закрепление за Союзом писателей статуса богадельни, в которой старушки увлекаются хоровым пением, а голубой воришка Альхен и его мордатые племянники тащат всё подряд, не просматривается. Можно, конечно, просто распустить Союз писателей, чтобы создать новый — жизнеспособный, самостоятельный и, не в последнюю очередь, биологически молодой, — но ведь и эта идея — на любителя.
2006
Пейзаж после Бродского
Едва ли не на другой день после смерти Бродского в эфире прозвучало истерически бесстыдное: «Солнце русской поэзии закатилось!» Сейчас, ровно десять лет спустя, можно констатировать, что слова «Бродский — наше всё!» были бы, пожалуй, уместнее. Остаётся, правда, уточнить, чьё именно наше. Этих нас наберётся не менее десятка — и у каждого своя печаль, да и интерес, разумеется, тоже свой.
Первый круг — «ближний» — прижизненный (хотя бы ненадолго), пожизненный и вот уже второе десятилетье посмертный. Занятно, что все в этом кругу, в котором Бродский был младшим, живы и более-менее здоровы.
«Учитель поэзии» Рейн, удостоенный Гос- и прочих премий, увенчанный публичными лаврами и уличённый в печатном вранье, объехавший за последние годы полмира и лажанувшийся в неприглядно среднеазиатской истории с Туркменбаши, потому что иначе ему «не хватало на пельмени», — смешной, безобидный, местами (как это ни парадоксально) поэтически небездарный и даже славный. Вот только не след ему ездить в одной лодочке с Бродским по каналам Центрального телевидения, доказывая, что вовсе не он утонул. Вот поэтому и не утонул!
Вечный соперник Рейна (и только Рейна) Найман написал о нём паскудную пьесу. И паскудную прозу — не только о нём. И опубликовал паскудные мемуары о Бродском. И опаскудил имя Ахматовой. Но он воцерковленный православный — крест надел, трусы — нет, — так что Бог ему судия, а не я.
Бобышев — или, как он порой подписывается, граф Шампанский, — персонаж и вовсе анекдотический. Ахматова (истинное дитя своего времени) назначила его — единственного русского среди «сирот» — старостой домашнего поэтического кружка, — и Бобышеву запомнилось на всю жизнь. Тоже сочинил паскудные мемуары, но у него хотя бы имелась на то причина: Бродский сознательно и целеустремлённо давил его, как клопа, и в Ленинграде, и в США.
Кушнер — не «сирота», но тоже с какого-то бока припёка. Погнал было после смерти поэта волну о равновеликости двух дарований: сравнил Бродского с пальцем! Год назад интриговал, выклянчивая себе Нобелевскую премию, но утешился специально под него, унылого строчкогона, сработанным «Поэтом».
Второй круг плавно перетекает в первый (и наоборот) — бродсковеды. Бродсковеды смыкаются с набокововедами и довлатововедами. Все три профессии имеют приятное общее качество: конвертируемость. Конвертируемость, понятно, постепенно сходит на нет, но тем не менее…
В цитадели конвертируемого литературоведения — петербургском журнале «Звезда» — чуть ли не ежевечерне пьют за упокой «кормильцев». Знакомая иностранка, побывав в «Звезде» на (посмертном) пятидесятипятилетии Бродского, в ужасе спросила у меня: «Они что, так же будут отмечать и шестьдесят лет? И шестьдесят пять?» — «Ты не врубилась, — ответил я ей. — Так они будут отмечать пятьдесят шесть. И пятьдесят семь тоже. И пятьдесят восемь…»
Значительная часть бродсковедов принадлежит хотя бы номинально к прекрасному полу и, соответственно, проходит по разряду «подруг и товарок», а это уже отдельный — третий — круг. О них не будем из деликатности. Едва ли не главную из них — писательницу и мемуаристку — я помню чуть ли не с колыбели. Хотя и не помню, чтобы она её мне качала.
Четвёртый круг — петербургские (а точнее, понятно, ленинградские) поэты двух-трёх поколений. Бродский высосал их, как две-три дюжины устриц, а они и не пикнули. Пара-тройка обмолвились было, что с уходом Бродского им и дышится легче, и пишется лучше, — но куда там! Пишут, в порядке моральной компенсации, под Бродского — и вечно уличают в этом друг дружку.