Присмотримся же к творчеству нашего увенчанного электролаврами ибанько. Передо мной книга 2005 года издания «Холодный май», любезно предоставленная издателем. Объявленный тираж 1000 экземпляров, фактический — 200. Остальное допечатают, когда появится спрос; в издательстве «Геликон» работают оптимисты. Творчество А. С. Кушнера хорошо знакомо читателю «толстых» журналов — «Звезды», «Знамени», «Нового мира», — в которых он печатает всё до последней строчки. Бывает, и не по одному разу. Правда, у «толстых» журналов нет читателя, поэтому мы будем исходить из разумного предположения, что творчество Кушнера публике неизвестно. Многое ли она теряет? Не столько нездоровый интерес геронтолога и геронтофоба, сколько здравый профессионализм критика заставил меня прочесть «Холодный май» от корки до корки. Общее впечатление — невнятное и занудное старческое бормотанье. Невнятное синтаксически и занудное тематически. Как и прежде, ибанько не ждёт вдохновения: он высасывает из пальца какую-нибудь сугубо прозаическую, чаще всего пошлую и в любом случае откровенно ничтожную, мысль и кое-как укладывает её в несколько четверостиший или шестистиший. Рифмовать становится всё труднее — и, наряду с хоть плохонькими, но всё же хоть в какой-то мере поэтическими строчками, в ход идёт позорная, как торчащие из-под штанов кальсоны, подрифмовка.
Через сад с его клёнами старыми, Мимо жимолости и сирени В одиночку идите и парами, Дорогие, любимые тени. Распушились листочки весенние, Словно по Достоевскому, клейки. Пусть один из вас сердцебиение Переждёт на садовой скамейке.
Нашему ибанько потребовалось зарифмовать скамейку. В старую голову ничего не лезет, кроме нелепого и безграмотного клЕйки (правильно: клейкИ). Для куль-турки присочинил Достоевского, о листочках, тем более о клейких листочках не написавшего ни слова. Не говоря уж о том, что назвать лист клейким можно только если на него сядешь (например, в бане), а весенние листья не облетают. Да и жимолость с сиренью (подрифмовка к «тени») зацветают в разных садах и уж в любом случае — в разное время. А ведь, скорее всего, строка Словно по Достоевскому, клейки родилась в творческих муках — и в черновиках Поэта тонкий исследователь (о Кушнере пишут Арьев и Роднянская — но раз речь идёт о древесной флоре, пусть этим критиком окажется Леонид Дубшан) наверняка найдёт варианты: На ветвях голосят канарейки и Отдыхают за книгой еврейки. Строго говоря, из отдыхающих за книгой евреек и родились клейкие, словно по Достоевскому, листочки, потому что еврейки отдыхают за «Преступлением и наказанием». А всё для того, чтобы зарифмовать скамейку. Ну и чтобы на свой лад воссоздать пастернаковскую интонацию: Карузо певец так себе! А что, вы слышали Карузо? Нет, но Рабинович напел мне весь его репертуар!
А вот зарифмовать Пенелопу у Кушнера уже не получается. Я бы подсказал: «Начни с Европы — и наверняка отыщешь нужное слово!» Но куда там:
Приличный человек обзванивает всех, Спеша опередить ему звонящих, чтобы Поздравить, пожелать, он в трубке слышит смех Детей, шумящих там, и верной Пенелопы…
Формат статьи не позволяет мне подробно рассмотреть косноязычье синтаксиса; прочувствуйте его в приводимых здесь и далее цитатах сами. Но я пока о рифме. Кушнер пишет более-менее правильными размерами и старается рифмовать точно, чтобы жопа торчала из окопа, а жаба падала с баобаба, но получается у него как у Черномырдина. В том числе и в плане формальной логики: