Но кто такой Кларети перед Эмилем Золя?
«Жюль Верн? Это же, простите, невозможно читать!»
Жюль Верн внимательно следил за своими современниками.
Эмиль Золя начинал с типичных романов-фельетонов («Марсельские тайны»), но огромной известности добился двадцатитомной серией «Ругон-Маккары».
«Естественная и социальная история одного семейства в эпоху Второй империи» — так обозначил он свою серию. Жюль Верн не принял ни «научности» — подробнейшего исследования многочисленных ветвей Ругон-Маккаров, ни самих героев Золя, которые исследовали мир, не удаляясь от грязных своих жилищ и не желая ничего слышать о горе Килиманджаро или Тасмановом море. «Прочитал "Западню" Золя, — писал Жюль Верн Этцелю в 1877 году. — Это гнусно, тяжеловесно, ужасающе, отвратительно, тошнотворно… и изумительно». И позднее ему же: «"Разгром" — скучный роман, никогда не стану его перечитывать, хотя другие перечитывал не раз. Что бы там ни говорил Золя, это все пустое, да и потом скучно. Мое мнение таково: Шатриану и двадцати строчек достаточно, чтобы оставить неизгладимое впечатление, а другому и двадцати страниц мало…»
На известном портрете Эдуара Мане Эмиль Золя выглядит усталым.
Чернобородый, усатый, остролицый. Стол завален бумагами. На стене — модные японские акварели. Эмиль Золя сделал чрезвычайно много для утверждения импрессионистов, только-только тогда начавших завоевывать художественные салоны, — но это было далеко от Жюля Верна.
Да, Шарль Бодлер и Теофиль Готье не раз выказывали интерес к географическим романам Жюля Верна, но — не больше. Даже они, как правило, отмечали все тот же, как тогда считалось, главный минус его романов — почти полное отсутствие каких-либо любовных интриг.
Сам Жюль Верн в феврале 1895 года в интервью «Журналу странностей» так объяснил свое отношение к любовным интригам: «Любовь — это всепоглощающая страсть, оставляющая в сердце мужчины совсем мало места, а моим героям необходимы все их душевные свойства, вся их энергия. Пребывание на борту корабля молоденькой, да еще и очаровательной женщины, конечно, помешало бы героям реализовать их гигантские проекты…»
17
18
Впрочем, литераторы часто беспощадны друг к другу.
«Нет ничего несноснее, — писал Жюль Ренар, — чем портреты героев у Теофиля Готье. Лицо выписывается черта за чертой, со всеми деталями и загромождающими мелочами. Для мысли вообще не остается места. В этом ошибка большого писателя, ошибка, которой всерьез должна остерегаться современная школа. Сегодня нужно описывать двумя-тремя точными словами, а не забавляться разглядыванием образа в микроскоп».
От книг Поля Бурже на Жюля Ренара несло пошлым парфюмом.
Жорж Санд он без всякого пиетета называл «бретонской коровой от литературы».
Ну, разве что Оноре де Бальзак, с его точки зрения, имел право писать плохо…
Что уж тут Жюль Верн?
Да, конечно, Верн не пошел путем мэтра Виктора Гюго, да, он сбился на запутанные тропы Александра Дюма-отца, но все же он создал свой мир!
Несомненно, свой!
Не случайно он откровенно недоумевал: да почему же это так, почему же это о нем чаще всего пишут именно как о писателе для детей?
И жаловался Этцелю-младшему: «Меня по-прежнему удручает, что во всех наших газетах печатаются заметки, в которых постоянно подчеркивается детский аспект моих книг…»
Утешения все же были.
В списке из двадцати изданий, которые следовало при соответствующем случае прихватить с собой на необитаемый остров (вариант критика Капюса), фигурировали «Кандид» Вольтера, «Брак поневоле» Мольера, «Робинзон Крузо», томики Бомарше, Флобера, «Очерки современной истории» Мишле, «Екклесиаст», стихи Мюссе, басни Лафонтена, «Происхождение видов» Дарвина и… томик Жюля Верна!
19
Жюль Верн работал в муниципальных комиссиях, председательствовал в городских литературных конкурсах, терпеливо отсиживал вечера в прохладных залах Амьенской академии. Сохранилась фотография писателя, сделанная в саду на улице Шарля Дюбуа. Расплывшийся, можно так сказать, даже тучный буржуа в черном котелке, в черном костюме, зато в ослепительно белом жилете. Аккуратная седая борода, седые усы. Левая рука на бедре. Писатель сидит в раскладном кресле и в позе его — привычная, какая-то даже обыденная усталость.