«Деньги падают в жестяные кружки нищих. Обрывки речей на всех языках — армянский, греческий, амхарский, марроканский диалект арабского; евреи из Малой Азии, Понта, Грузии: матери, рожденные в греческих поселениях на Черном море; общины, отрубленные, как сучья у дерева, которым недостает родительского тела; мечтающие об Эдеме. Таковы бедные кварталы белого города; они ничуть не напоминают очаровательные улицы, построенные и отделанные иностранцами, где маклеры сидят и просматривают утренние газеты. Даже гавань для нас не существует. Иногда зимой, редко, можно услышать вой сирены — но это другая страна. О! нищета гаваней и имен, которые они вызывают в памяти, когда ты идешь в никуда. Это подобно смерти — смерти твоего «я», которое произносится с каждым повторением этого слова: «Александрия, Александрия!»
Улицы Баб-Эль-Мандеб, Абу-Эль-Дардар, Мине-Эль-Бассал (скользкие от ворса, разлетевшегося с рынка тканей), Нужа (розовый сад, некоторые памятные поцелуи), или автобусные остановки с призрачными именами: Саба Паша, Мазлум, Зизиния Бакос, Шутц, Гианаклис. Город становится миром, когда любишь одного из его жителей.
Из-за многократного посещения большого дома меня начали замечать и мне стали оказывать знаки внимания те, кто считал Нессима влиятельным человеком и предполагал, что, если он проводит время со мной, я также должен быть, в какой-то нераскрытой ипостаси, или богат или знатен. Как-то утром, пока я дремал, ко мне в комнату зашел Помбаль и присел на кровать: «Слушай, — сказал он, — ты становишься известным. Конечно, чичисбей — достаточно обычная фигура в александрийской жизни, но у тебя могут возникнуть проблемы, если ты будешь слишком часто появляться с этими двумя. Гляди!» И он подал мне большой цветистый кусок картона с напечатанным на нем приглашением на коктейль во французское консульство. Ничего не понимая, я прочел его. Помбаль сказал: «Все это очень глупо. Мой шеф, генеральный консул, охвачен страстью к Жюстине. Все его попытки с ней встретиться не увенчались успехом. Шпионы доложили ему, что ты вхож в их семейный круг, что ты… Знаю, знаю. Но он надеется заменить тебя в ее сердце». Он напряженно засмеялся. Ничто не звучало для меня более бессмысленно в то время. «Передай генеральному консулу», — сказал я… и добавил пару убедительных фраз, заставивших Помбаля неодобрительно щелкнуть языком и потрясти головой. «Я был бы рад это сделать, — ответил он, — но, дорогой мой, среди дипломатов, как среди домашней птицы, существует градация по размерам клюва. Я нахожусь в зависимости от него, и это мой маленький крест».
С усилием приподнявшись и повернувшись, он достал из кармана потрепанную книжицу в желтой обложке и положил ее мне на колени. «Вот это должно заинтересовать тебя. В ранней молодости Жюстина была замужем за французским писателем албанского происхождения. Эта маленькая повесть написана о ней — посмертное вскрытие ее личности; написано довольно прилично». Я повертел книжку в руках, она называлась «Нравы» и была написана неким Жакобом Арнаути. Список на форзаце показывал, что книга выдержала много изданий в начале тридцатых годов. «Как ты об этом узнал?» — спросил я, и Жорж, опустив тяжелое веко своего рептильего глаза, ответил: «Мы собирали сведения. Консул не может думать ни о чем, кроме Жюстины, и весь штат вот уже несколько недель только и делает, что собирает о ней информацию. Да здравствует Франция!»
Когда он ушел, я стал перелистывать «Нравы», все еще в полусонном состоянии. Действительно, написано было хорошо, от первого лица, и вся книга представляла собой дневник александрийской жизни, увиденной иностранцем в середине тридцатых годов. Автор дневника собирает материал для своего романа, — и день за днем, аккуратно и проникновенно, он описывает свою жизнь в Александрии. Но мое внимание привлек портрет молодой еврейки, которую он встречает, на которой женится, увозит в Европу, и с которой разводится. Постепенный развал этого брака после их возвращения в Египет изображен с безжалостной откровенностью, рельефно выдававшей характер Клавдии, его жены. Удивительно и интересно было мне увидеть в ней зарисовку Жюстины, которую я узнал, не будучи знакомым: более молодую, более разбросанную, если быть совсем точным. Но, несомненно, ее. В самом деле, когда бы я не перечитывал эту книгу — а делал я это часто — я всегда восстанавливал в тексте ее имя. Оно подходило с потрясающим правдоподобием.