На дальней стене идол, его глаза освещаются изнутри электричеством, и для этого загробного учителя Жюстина играет свою первую роль. Вообразите факел, вырывающийся из глотки скелета с тем, чтобы осветить вам своды черепа, из которого вдумчиво глядят безглазые дыры. Тени, падающие на его покатый лоб, колышутся, плененные… Когда нет электричества, к светильнику прилепляется огрызок свечи, а затем Жюстина, стоя нагая на цыпочках, втыкает свою зажженную спичку в глазное яблоко бога. Мгновенно борозды челюсти обретают рельефность, так же, как и выскобленная передняя кость и прямой стержень носа. Она никогда не находила покоя, если этот гость из отдаленного мифа не становился свидетелем ее ночных кошмаров. Под ним лежит несколько маленьких недорогих игрушек — целлулоидная кукла-моряк, — о которых я никогда не отваживался ее спрашивать. Именно к этому идолу обращены самые восхитительные монологи Жюстины. Она говорит, что может спать, бормотать во сне и быть услышанной этой мудрой сочувствующей маской, явившейся, чтобы представить то, что она называет своим Благородным Я, добавляя печально с улыбкой недоверия: — «Ты же знаешь, оно существует».
Страницы Арнаути мелькают перед моим мысленным взором, когда я вижу ее и говорю с ней. «Лицо, сведенное внутренним пламенем страхов. В темноте, когда я уж давно заснул, она просыпается, чтобы поразмышлять о том, что я сказал о наших взаимоотношениях. Когда я просыпаюсь — всегда вижу ее чем-то занятой, поглощенной чем-то, сидящей перед зеркалом голой, курящей сигарету и стучащей по ковру босой ногой. Не существует боли сравнимой с этой — любить женщину, которая делает свое тело доступным тебе и которая все же неспособна отдать себя настоящую — потому что не знает, где ее найти». Как часто, лежа около нее, я обдумывал эти наблюдения; они могли бы пройти незаметными для обычного читателя, в общих приливах и отливах идей «Нравов».
Она не скользит от поцелуев ко сну — калитка в частный сад — подобно Мелиссе. В теплом бронзовом свете ее бледная кожа смотрится тоньше, красные цветы съедобно вырастают на щеках — и долго цветут. Она откинет платье — для того чтобы закатать чулок, я вижу темный шрам над коленом, между двух следов от подвязок. Неописуемо что я испытал, глядя на этот шрам… будто характер покинул книгу и зовет своего прототипа. В зеркале — темная головка, моложе и грациозней оригинала, возвращает исчезающий образ юной Жюстины — подобно папоротнику, отпечатавшемуся на известняке: юность, которую она потеряла.
Не думаю, что она так же неистово существовала в какой-либо другой комнате; что идол висел где-то еще, в другом окружении. Как будто я вижу ее идущей по длинной лестнице, пересекающей галерею, и затем вступающей в низкий дверной проем в эту, самую интимную из комнат. Фатьма, черная эфиопка-служанка, движется следом. Неизменно Жюстина падает на постель и протягивает свои пальцы, унизанные перстнями, и, с видом тихой галлюцинации, негритянка снимает их с длинных пальцев хозяйки и укладывает в маленькую шкатулку на туалетном столике. В тот вечер, когда мы с Персуорденом обедали с ней наедине, мы получили приглашение возвратиться в этот большой дом, и после того, как побывали в больших холодных приемных комнатах, Жюстина неожиданно повернула и повела нас вверх по ступеням в поисках места, которое могло бы убедить моего друга (она восхищалась им и его побаивалась) расслабиться.
Персуорден весь вечер пестовал угрюмство, как это часто с ним бывало, и занялся выпивкой, исключавшей что-либо еще. Маленький ритуал с Фатьмой, казалось, освободил Жюстину от скованности, она смогла чувствовать себя естественной, двигаться свободней в дисгармоничной атмосфере, проклиная свое платье за то, что оно застряло в дверцах серванта, или останавливаясь для того, чтобы риторически обратиться к большому зеркалу формы карточных виней. Она рассказала мне о маске, печально добавив: «Это звучит дешево и слишком театрально, я знаю. Я поворачиваюсь к стене и говорю с ней. Я прощаю себе, когда перехожу границы, и прощаю тех, кто переходит границы по отношению ко мне. Иногда я немного брежу и колочу по стене — это тогда, когда я вспоминаю некоторые свои глупости, которые должны казаться незначительными другим или Богу, если это Бог. Я разговариваю с существом, которого всегда представляю обитающим в тихом зеленом месте, таком, как двадцать третий псалом,» — и затем обвила меня руками, положив утомленную голову на плечо. «Вот почему я так часто прошу быть со мной нежнее. Праведные чувства будто бы рушатся здесь. Я нуждаюсь в поглаживаниях, в ласках, таких, какие ты даришь Мелиссе. Я знаю, ты любишь ее. Кто бы меня полюбил?»