Нессим взял в свои руки ладони Мелиссы, обессиленные и холодные, как тесто, и начал расспрашивать ее обо мне с алчностью, заставлявшей предположить, что предметом его страсти являлась не Жюстина, но я сам. Человек всегда влюбляется в предмет любви своего избранника. Многое я дал бы за то, чтобы узнать все, что она говорила ему, все глубже проникая своею искренностью в его чувства. Все, что я знаю, это глупое окончание ее фразы: «Даже сейчас они несчастливы. Они кошмарно ссорятся. Хамид все рассказал мне». Была ли она достаточно опытна, чтобы распознать в этих ссорах, о которых ей рассказывали, самую суть нашей любви? Я думаю, она видела только эгоистичность Жюстины — это почти оглушающее отсутствие интереса к другим людям, столь характерное для моего тирана. Жюстине не хватало щедрости ума, — единственного, на чем могло обосноваться хорошее мнение Мелиссы. Жюстина была не совсем человеком — как все, поглощенные собственным «я». Что же, Бога ради, смог я в ней увидеть? В тысячный раз я задавал себе этот вопрос. И все же Нессим в начале своего исследования Мелиссы и любви к ней, как приложению к Жюстине, превосходно обрисовал ситуацию с чисто человеческой точки зрения. Мелисса будет искать в нем те качества, которые, как ей представлялось, я должен был найти в его жене. Мы, все четверо, превращались в неопознанные дополнения друг друга, завязанные в один сложный узел.
Они говорили так, как могли бы говорить обреченные брат и сестра, обновляя друг в друге чувство облегчения, охватывающее тех, кто находит кого-либо, способного разделить с ним ношу забот, оставшихся без покаяния. В этой симпатии неожиданная тень желания зашевелилась между ними, просто привидение, приемный ребенок покаяния и освобождения. Оно предвещало в определенном смысле их собственный акт любви, который должен был совершиться и который был намного менее уродлив, чем наш — мой и Жюстины. Любовь несравнимо правдивее симпатии; просто желание не приведет к браку. Был уже рассвет, когда, закончив разговор, они поднялись, окоченевшие, потому что огонь давно погас, и пошли по мокрому песку к машине, пренебрегая бледным лавандовым цветом рассвета. Мелисса нашла друга и покровителя; что же касается Нессима, он преобразился. Ощущение новой привязанности принесло ему облегчение, волшебным образом он вновь стал самим собой — если можно так выразиться, — человеком, который мог действовать (мог убить любовника своей жены, если бы захотел!).
Во время поездки по чистой береговой линии они видели первые завитки солнечного света, раскручивающиеся от горизонта до горизонта через темное, погруженное в себя Средиземное море, чьи края одновременно касаются погибшего святого Карфагена и Саламина на Кипре.
Вскоре, там, где дорога среди дюн опускается вниз, к берегу, Нессим еще раз замедлил ход и предложил искупаться. Обновленный, он страстно захотел вдруг, чтобы Мелисса увидела его обнаженным и восхитилась красотой, которая так долго оставалась невостребованной, подобно отменному костюму, забытому в шкафу.
Обнаженные и смеющиеся, они вошли рука об руку в ледяную воду, ощущая спинами кроткий солнечный свет. Это было похоже на первое утро сотворения мира. Мелисса тоже вместе со своей одеждой сбросила последнее остаточное препятствие плоти, и стала танцовщицей, которой в действительности и была, потому что нагота всегда давала ей чувство полноты и равновесия: искусства, которого ей не хватало в кабаре.
Они долго лежали вместе в полной тишине, разглядывая в темноте своих ощущений путь вперед. Он понял, что добился быстрого согласия с ее стороны — что теперь она была его подружкой во всем.
Они вместе отправились в город, чувствуя себя счастливыми и одновременно смущенными, — потому что оба чувствовали нечто вроде пустоты в самой сердцевине своего счастья. Все же, поскольку они были вынуждены вернуться к жизни, ожидавшей их, они медлили, и машина медлила, и их молчание между ласками не торопилось разрешиться словом.
В конце концов Нессим вспомнил об одном полуразрушенном кафе в Мексе, где можно было заказать вареное яйцо и чашечку кофе. Хотя было очень рано, сонный владелец-грек уже бодрствовал и вынес им стулья под тощее бесплодное фиговое дерево на заднем дворе, полном кур и их скудного помета. Повсюду вокруг высились морщинистые верфи и фабрики. Присутствие моря ощущалось только во влажном и звучном запахе горячего железа и дегтя.