А хули ещё делать. Вот кто-нибудь из вас пробовал почистить триста килограмм гнилой, кривой и проросшей картошки? Вот то-то и оно.
Кстати, меня до сих пор мучает вопрос: куда эта картошка подевалась? Нигде её сейчас нету, вообще нигде. А я ведь сам школьником собирал её на жидких полях совхоза Заречный. Видимо секрет её выращивания утерян навсегда. А жаль — по шестнадцати копеек за килограмм её и сейчас бы с руками оторвали.
Забыл похвастаться: а я ведь совсем недавно прочитал первую свою книжку на украинском языке. Называется «Сергiй Жадан Депеш Мод».
Охуительная книжка, я в ней всё вообще понял, хотя украинский язык вовсе не так прост, как это представляется покупателям вареников в Бахмаче (никогда не покупайте вареников в Бахмаче!).
Я на русском языке давно не читаю никаких книжек, и на английском не читаю, хотя умею, а тут вот прочитал от корки до корки (хотя вру — послесловие, написанное неизвестным мне идиотом, я не осилил).
Приятно, что ни говори, обнаружить брата по разуму, пусть и в соседнем государстве.
Дальше перевод одного куска без словаря, как понял. Знатокам украинского языка просьба не пиздеть.
За несколько секторов, слева, под тяжёлым гнилым дождём стоят фанаты супротивника. Их несколько десятков, они приехали спозаранку на вокзал, и за ними целый день тащатся патрули, на стадионе им выделили самый крайний сектор, в котором они печально машут размокшими и набухшими знамёнами. Ещё до перерыва наши, недовольные результатом и погодою, прорывают кордон и начинают их бить. Снизу, с поля, подтягивается рота курсантов и милиция, которые не придумывают ничего лучшего, чем выпихать всех со стадиона, и начинают толкать народ к выходу, хотя идёт ещё первый тайм; все, ясное дело, забывают про футбол и начинают болеть за наших на трибунах, команды меж тем перепинывают мяч без всякого результата, в общем, на поле всё понятно, и кто-то под конец обязательно игру сольёт, а тут — глянь какая борьба, прям тебе регби, вон и курсанту уже по башке достали, тут и тайм кончается и команды неохотно тянутся в туннель, милиция выносит оставшихся гастролёров и сектор уже пустой. Только растоптанные и разорванные знамёна, чисто фашыстские штандарты на Красной площади, валяются в лужах, наши, кто уцелел, довольные идут назад в свои сектора, самые принципиальные и ебанутые идут на вокзал — вылавливать тех, кто поедет домой; и тут, где-то на пятнадцатой минуте следующего тайма на трибуну взбегает ещё один гастролёр — совсем юный чувак, растрёпанный и намокший, где он был до того — неведомо, но он уж точно всё самое интересное пропустил; он вбегает и видит следы побоища и рваные знамёна своей команды и никого из друзей; где наши? — кричит он, повернувшись к притихшим трибунам, эй, где все наши? — и никто ему ничего не может ответить, беда чуваку, даже ультрасы замолкли, оборвали своё тягучее «суддя-пидарас», смотрят сникши на гастролёра, неудобно перед чуваком, и правда — как-то некрасиво вышло, и чувак смотрит снизу на затихшие сектора и на мокрое поле, на котором месят болото команды, и в холодное малоподвижное небо и не может уразуметь — что случилось, где пацаны, что эти клоуны с ними сделали, и подбирает погнутую пионерскую дудку, в которую до того дул кто-то из его полегших друзей, и вдруг начинает пронительно свистеть в неё, плаксиво и от всей души, так, что аж все охренели — нужно ж вот так свистеть, отвернувшись и от поля, и от ультрасов, и от притихших и посрамлённых курсантов, свистеть какую-то свою, лишь одному ему ведомую, громкую и фальшивую ноту, вкладывая в неё всю свою смелость, всю свою безнадежность, всю свою чисто пацанскую любовь к жизни…
Вот же ёбже.
Стоит упомянуть что-нибудь украинское даже в самом положительном контексте, как тут же на совершенно ровном месте непременно окажешься «кацапом».
Любопытно, что живьём таких людей встретить очень сложно — видимо, они боятся солнечного света.
А между прочим, самая моя любимая сцена из всего мирового кинематографа — это когда всем знакомый безымянный мудак сидит на полукруглом мосту и он достаёт из-за пазухи дудку и начинает свистеть что-то бесконечно тоскливое, и к нему боком-боком подходит Ворона и садится рядом. И из-под воды мерцает глазом Щука, и в небе загорается звезда, и конец фильма.