Далеко же я забрел от деревни прочь, пешком ежели – как раз поспею вернуться к закату. Эх, а рыбка белая, рыбка жареная, небось, ждет меня, дожидается… И к моему возвращению остынет наверняка, несмотря на все Кавотины старания сохранить в ней тепло… Я Кавоте строго настрого запретил подправлять пищу кухонными заклятьями, и она ослушаться не посмеет: уже научилась отличать настоящую мою сердитость от притворной. А вновь разогревать – это уже совсем не то, это уже не искусство… Уберу и чуть теплую, за милую душу, я не прихотлив. Вязигу высосу из костей, всенепременно. А жрать-то как хочется! Ладно, быть по сему: опять же, в силу моей неприхотливости и упрямства, доберусь я до деревни человеческим способом, а именно пешком, совмещу обед и ужин; скромная дневная трапеза начнется с запозданием и плавно перерастет в буйный пьяный вечер с большим количеством гостей. Да будет так. Или я деревенских обычаев не знаю??? Знаю, но увы, точно так же провижу заранее, что гости все, или почти все, будут сплошь мужчины средних лет… Ох, женщины: где вы, где вы, бабы и девы!? Может быть, кто из пожилых и подастся на домашние уговоры да зудёж, и приведет с собою супругу, такую же старую, как и он сам, уже черствую и непривлекательную… Но чтобы замужних молодок в вертеп допустили – ни за что! Всяк из женатых на чужое зарится, а свое под замком хранит! А паче того – юных незамужних девиц берегут от дурного грязноязыкого общества, в которое по вечерам превращаются их отцы, братья, дядья и деды, когда они собираются вместе, подальше от жен, поближе к кувшинам и кубкам… И этим вход заказан. Даже нестарая вдовица, истомленная одиночеством и мужским невниманием, не посмеет явиться вечером в деревенский трактир, где заезжий ратник выкатывает мужикам угощение, где дым коромыслом а горе веревочкой – на другой день позора не оберешься. Даже неженатой молодежи мужеского полу непозволительно, неуместно появляться на подобных «вечеринках», вроде как с целью убережения их неокрепшей нравственности от пьяных разговоров и поступков. Женился, поставил собственное хозяйство, породил детей – милости просим: заходи, почтенный, участвуй в складчине, пей, блюй, ругайся, под стол вались, а пока – рано. Что ж, парни будут подслушивать и подглядывать в окна, вместе с подростками… Добро бы вечер сей совпал с каким-нибудь имперским, или деревенским празднеством – тогда было бы проще насчет женского полу, однако, нет нынче праздника, кроме как мною устроенного.
Встретили меня деревенские гости осторожным, но радостным гудом, шепотками:
– Пришел… А ну, как передумает угощать?
Не передумаю. Я окинул отеческим взором наполовину заполненный трактирный зал… Как стемнеет – еще гости подойдут, это всенепременно… тот же и деревенский жрец, без благословения которого неуместно приступать к пьянству и обжорству. О, и мой якобы десятник, Глава местной дозорной стражи, здесь сидит. Что-то непохоже, что его, дворянина и воина, сюда привело дармовое угощеньице… В ответ на мой вопросительный взгляд, он дрогнул бритым лицом в четверть улыбки, и показал пальцем на свою столешницу, словно бы извиняясь. Угу: понимает меня как равного, а не как якобы простого ратника черную рубашку, которому никто бы не доверил пайзу столь высокого уровня, устроился в уголку просит не беспокоиться на его счет, не подтягивать к себе за главный стол, не обижаться. Ну и хорошо, сиди, служи, доглядывай, я только за, сударь Карои Лесай, он же якобы простой десятник Каро Илесай. Будь у меня совесть – она была бы совершенно чиста перед имперским властями, так что не о чем мне волноваться и беспокоиться.
– Кавотя!
Хоть и вперевалку, а шевелится быстро, утка старая! Пок, пок – и она уже передо мной, как лист перед травой.