- Константин э-э-э Владимирович, - Костя неуверенно пожал протянутую ему руку. – Точнее, Смирнов-Косташвили.
Надо сказать, что за час до этого Давид Кастельман был торжественно переименован в Константина Косташвили и ещё не привык к своему новому имени. Герман объяснил всё это довольно просто: дескать, в России живёшь, поэтому имя носить должен чисто русское, на худой конец греческое или византийское, но ни в коем случае не… А с документами никаких трудностей не будет – у Германа в центральном паспортном «мохнатая лапа», так что обменяют не глядя. Костя сначала было отнекивался, но потом махнул рукой, к тому же, имя Константин ему больше нравилось, чем своё бывшее.
Народу прибывало. Быстро перезнакомившись почти со всеми, Костя стал прислушиваться к разговорам. Его не чурались. Наоборот, пытались вовлечь в спор и обращались как с равным, из чего Костя сделал вывод, что Герман здесь имеет непререкаемый авторитет и человек, пришедший с ним, автоматически зачислялся в разряд «своих». Это польстило. Видимо, очень уж хотелось быть всегда и везде «своим». Пришли также и несколько довольно симпатичных девиц, смазливые рожицы которых как-то мало вязались с пионерско-гитлерюгиндской выправкой.
- В дочки-матери – не модно, так они решили в бравых солдатиков поиграть, - усмехнулся Костя.
Меж тем Борис Имранович вернулся на своё место в президиум и постучал карандашом о графин уже заботливо водружённый в центре вылинявшего стола.
- Господа, прошу садиться.
Шум в помещении почти сразу утих, и оратор продолжал:
- Отрадно сознавать, господа, что под наши знамёна стекается всё больше людей и не стариков-консерваторов, как пророчили некоторые, а молодых и сильных. За ними будущее. Возрождение России и очищение страны от иноземных захватчиков – вот цель, которой должен быть достоин и должен добиваться всякий истинный патриот нашего Отечества. Вспомните, господа, ещё Пестель в своей «Правде» писал, что инородцев необходимо вывезти из России и даже дать им в дорогу охрану. И что получилось? Его опасения никто не принял всерьёз! В результате жидомасонская мафия захватила власть и уничтожает самых лучших сынов земли русской.
С первых же слов борискиной проникновенной патетики Костя понял, что попал в логово болтунов-экстремистов: кто больше всех орёт, тому и булка с маслом, но покидать уважаемое собрание не думал. Ему было интересно. Да и Герман имел на него, судя по всему, какие-то виды. А кто ж разбрасывается влиятельными друзьями?
Если увяз коготок
«Община» стала для Кости чем-то вроде церкви, где он мог попросить у живых богов что-нибудь и ему не отказывали. Здесь он и исповедовался. Регулярно. Герману Агееву. Несколько раз даже письменно. Поначалу это Косте, прямо сказать, очень не понравилось, но духовный наставник быстро успокоил его какими-то ничего не значащими фразами. И наш герой позволил себя уговорить, благо, индульгенция не отпущение грехов ему была обещана. Идея «освобождения» России настолько увлекла его, что вскоре он сам принялся где надо и не надо выдавать цветастые речи «на краю пропасти, в которую толкают нас жидомасонские террористы». Несколько его выступлений было опубликовано в претензионной газете «День», которая фактически являлась собственностью «Общины», а сама эта организация являлась сектором партии «Единая Россия». Причём, даже на Пушкинской площади, в просторечии именуемой просто Пушкой, не нашлось бы ни одной собаки, не знавшей Костю в лицо. Заматерел наш герой, возмужал. Стал действительность воспринимать только через призму пользы и выгоды.
Однажды Герман полуобняв Костю, попросил помочь в «одном деликатном деле». Тот с радостью согласился: пионерская готовность номер один уже не казалась ему лизоблюдством. Тем более, просил не кто-нибудь – сам Герман Агеев!
- Надо выловить одного жидка, Костенька, платить по счетам отказывается. Он часто на трёх вокзалах пасётся. Саня знает где, так что пойдёте вместе. Можете ещё кого-нибудь прихватить для страховки.
- Будь спок, шеф, - Костя иногда называл его так, - вытрясем за милую душу. С процентами.
Привокзальный этюд
В небе морковного цвета над площадью трёх вокзалов бродил густой устоявшийся запах мочи и выхлопных газов. Клубы его то и дело выбрасывались на разноцветную монотонную толпу, с большим удовольствием выхватывая из неё редких москвичей, как бы мстя им за фырчащий, дымящий, ревущий транспорт и за разнокалиберных транзитников, превративших большую площадь в своеобразную резервацию. Огромная, похожая на меч-кладенец, стрелка часов Казанского вокзала тяжело дёрнулась и показала восемь утра, тогда как часы на фронтоне Ленинградского показывали уже пятнадцать минут девятого – совсем как у Ильфа и Петрова в «Двенадцати стульях», но это не удивляло никого. Наверное потому, что в глубинах дремучей России, куда отправлялись поезда с Казанского и