«Где твоя пламенная мантия — ты, неведомая королевна?» — «У меня нет пламенной мантии. И без мантии Господь видит пламень сердца моего…»
«Он сверкает в ночи красным яхонтом…»
Молодой рыцарь грустил и оскорблялся непонятным величием королевны. Тайные сомнения волновали его душу.
На черном небосклоне вставал одинокий, кровавый серп.
В рыцарском замке жил горбатый дворецкий. Днем и ночью его поступь раздавалась в каменных коридорах.
Ухмылялся в потемках старым лицом, кивал стриженой головой.
У него за спиной шептали, что вместе с черным покойником он творил богомерзкие ужасы. Что и теперь не оставил старик замашек.
Не раз его видели темной, осенней ночью, как он, будто паук, заглядывал к молодому рыцарю. Рассыпал зеленые порошки. Приводил из лесу знатоков козлованья. Не раз к молодому рыцарю заглядывали козлы.
Таков был старый дворецкий.
Молодой рыцарь склонялся у Распятия, озаренного лампадой, вспоминая юную сестру. Красный лампадный свет ложился на серые стены. Была в том сила молитвы.
Побежденный мрак рвался из углов, отступал в неопределенное. И хотелось обнять весь мир, за всех в мире помолиться.
В узкое окно просилась ночь молитв со спокойной, полярной звездою.
Но… где-то за стеной… раздавалась поступь гнусного старика. Улетали чистые молитвы. В темном коридоре старый горбун припадал к замочной скважине.
Воровским взглядом следил за сомнениями молодого рыцаря. Приглашал мыслью своей совершить обряды тайных ужасов. Нашептывал бредовые слова.
И потом… продолжал свою одинокую прогулку, освещая огнем потайного фонарика черное пространство. Ухмылялся в потемках желтым, старым лицом, кивал стриженой головою.
Таков был дворецкий.
Замирали глухие шаги на каменных плитах, а уже рыцарь, пропитанный ядовитым бредом, хохотал, измышляя ужас королевне, сестре своей.
В замочную скважину текла едкая струйка ночного ужаса, пущенная богомерзким дворецким.
Молодой рыцарь был единственный брат королевны. Она любила его от чистого сердца.
Но он уже редко приходил на вершину. Хмурый, задумчивый, что-то таил от нее… Не было легкой дружбы. Была трудная игра.
Едва она заговорила о Вечности, как поперек лба у рыцаря ложились морщины и он говорил: «Молчи, я не так тебя люблю».
Когда она спрашивала: «Как же ты любишь меня?» — он уходил от нее, стиснув зубы.
Стояли июльские ночи. Зарницы наполняли мрак мгновенной белизной…
В ту пору стоял жар. Надвигались дни лесных безумств… Много ночей по небесам ходили сине-белые громады. Громоздили громаду на громаду. Выводили узоры. Строили дворцы.
Кузнец Регин работал мехами и раздувал огонь в сине-белых твердынях, и небо было в объятиях антонова огня…
Шел бредовый бой и грозовые столкновения.
Королевна, бледная и страдающая, молилась за друга, с которым начались странности. Небо сверкало и освещало лесную дорогу, откуда приходил друг.
На знакомом пути ковылял незнакомый хромец.
В эту ночь молодой рыцарь сидел запершись с горбатым дворецким. Он говорил жгучие слова и размахивал руками.
Дворецкий молчал, устремляя на безумца воровские очи.
Еще вчера к горбуну приходил незнакомец, закутанный в черный плащ и с куриными лапами вместо ног. А уж сегодня они тут сидели, облокотившись локтями о стол, наклонив друг к другу бледные лица, говорили об ужасах и строили замки.
Потом коренастый дворецкий оседлал коня и поскакал в чащу, извещать кого-то об удаче. Раздался звук сигнальной трубы. Опустился подъемный мост.
Вот черный конь пронес дворецкого над глубоким рвом. Застучал железными подковами.
А королевна все молилась за своего друга, возводя очи к небесам.
Но в небе стоял белый ком, а у горизонта лежала дымовая, кабанья голова. Из кабаньей головы раздавались короткие громы.
Глухо отругивались от молитв и глумились над печалью.
«Брунхильд! Брунхильд!» — шептал спящий Зигфрид.
Солнечным днем прошла лесная буря. Она срывала зеленые ветви и обсыпала двух всадников. Это был рыцарь и его гнусный дворецкий.
Солнечным днем прошел ливень и стучал гром.
Где-то недалеко прошли великаны ускоренным шагом и утонули в глубине горизонта.
Рыцарь ехал хмурый и бледный, а старый дворецкий следил вороньим взором за сомнениями молодого господина своего…
…Снова воскрес образ отца, спаленного лиловою молнией, а старый дворецкий указывал на лесную чащу, где сквозь тонкие березовые ветви была видна одинокая часовенка: тут восхищались сатаною.