Холодная струйка ручья, наскочив на подводный камень, журчала: «Безвременье, птичье безвременье ночи…»
Скоро призывный рог возвестил о новообъявленной повелительнице этих стран, и вдоль дорог потянулись рыцари на поклон к далекому северному городу.
А у трона юная повелительница говорила новые речи: «Ныне я принесла свет с вершин… —
Пусть все просветятся, и никто не останется во тьме…
Прежде вас звали на вершины за счастьем, а теперь я его даром даю вам;
Идите и берите…»
Так она говорила в нежно сверкающих ризах и в алмазной короне, улыбалась особенной улыбкой… чуть-чуть грустной…
В голосе ее был вздох прощенья после бури, а в изгибе рта — память об угасшем горе…
Подходили рыцари, закованные в броню, преклоняли колени на ступеньках трона, держа в руках свои головные уборы.
И всякому она протягивала руку, белую, как лилия, ароматную, и он прикладывал ее к устам.
Всякому улыбалась.
Но вот преклонил колени молодой красавец, смотревший на королевну глазами, темными, как могила.
Он испуганно помертвел.
И все заметили, что и она чуть-чуть бледнела и улыбка сбежала с малиновых уст.
Потом она холодно протянула ему руку.
Мимолетное облачко грусти и невыразимой нежности затуманило ее взор, когда он склонил пред ней буйную голову.
А когда он взгляну на нее, ее взор снова покрылся налетом равнодушия.
И рыцарь вышел из тронной залы, пошатываясь, и никогда не возвращался обратно.
А прием продолжался… Рыцари, закованные в броню, преклоняли колени пред троном, держа в руках шлемы.
И заря, падая сквозь высокие стрельчатые окна, горела алым блеском на их панцирях.
Молодой рыцарь вернулся из далекого, северного города. Он проводил дни и ночи в приюте уединений.
Тут бил фонтан. Холодные струи разбивались о гладкий мрамор.
Казалось, шумели бледным, фонтанным утром. Разражались задушевным смехом.
Это были только холодные струи.
Из колодезной глубины кивал ему грустный лик — пережитое отражение.
Он шептал: «Милая, я знаю — мы еще увидимся, но только не здесь.
Я знаю — мы увидимся… Время нас не забудет!
Где же это будет?»
Так он предавался мечтам, а струи в печали шептали: «Это будет не здесь, а там…»
«Брунхильд, где ты, Брунхильд», — звал во сне Зигфрид.
Однажды рыцарь услышал за спиной шорох одежды; это стояла задумчивая женщина в черном: в ее глубоких очах отражалась бездна ночи.
И он понял, что это — смерть.
Она склонилась над сидящим, накрыла черным плащом. Повела в последний приют.
Шли они вдоль берега реки. У ног их катились свинцовые волны.
Как паруса, надувались их черные, ночные плащи под напором северного ветра.
Так шли они вдоль речного берега на фоне золотого рассвета.
С этого дня рыцарь пропал. Потом говорили про памятное утро.
Этим утром видели скелет.
Он тащился к замку на заре, шурша облетевшими листьями.
Он прижимал к ребрам скрипку, и визгливый танец смерти, слетая со смычка, уносился в осеннюю даль.
Пролетали холодные облака. Облетала лесная заросль.
У серебряного ручейка отдыхал сутулый колосс. Он сидел, подперев рукой громадную голову. Горевал о годах… минувших…
Он был одинок в этом мире. Ведь он был только сказкой.
Глубоко вздыхал сутулый гигант, подперев рукой громадную голову… Это была тень убитого дракона Фафнира.
…Холодная струйка ручья прожурчала: «Безвременье…» Над водой показалась голова беспечной речной жительницы…
…Она плескала и плавала… Удивленно улыбалась. И смеялась звонко, звонко. Уплывала вдоль по течению…
И сутулый Фафнир горько покачал головой. И долго сидел в задумчивости…
Потом он стал бродить над лесными вершинами, одинокий, непонятный…
Было тихо…
…Холодная струйка… прожурчала: «Безвременье, Савва, Хегин, Брунхильд, Зигфрид» и — смолкла.
Вечно юная королевна сидела на троне. Кругом стояли седые рыцари, испытанные слуги.
Вдруг заходящее солнце ворвалось золотою струей. И грудь повелительницы, усыпанная каменьями, вспыхнула огоньками.
С открытой террасы влетела странная птица. Белая, белая. И с пронзительным криком прижалась к ее сверкающей груди.
И все вздрогнули от неожиданности: в ясном взоре птицы белой трепетали зарницы откровений. И королевна сказала: «Она зовет меня за собой… Я оставлю вас!»