Он разглядывал высокого тёмного человека с усами, похожими на щёточки, и тот представлялся детскому взору важным генералом, способным одним мановением пальца вызвать к жизни какие угодно разрушения. Когда-то давно у Шарля была любимая игрушка — деревянный солдатик в мундире и с саблей в руке. Этот человек очень напоминал эту игрушку. Он никогда и ничего не спрашивал, только внимательно смотрел, наклонившись, и быстро отходил в сторону, и Шарлю хотелось, чтобы он быстрее вернулся и улыбнулся ему. Возможно, мальчик тогда нарушил бы своё затворничество и посмотрел в глаза этому человеку. Шарль запомнил, что все называли его Самир. Это было первое имя, которое он запомнил, и первый человек, которого стал выделять из череды других людей. Пожалуй, Самир ему нравился, хотя и внушал небольшой страх.
Потом был доктор. Шарль решил, что это доктор потому, что этот человек всё время разматывал повязку на его больной руке и чем-то мазал её и снова заматывал. После всего этого руке становилось легче и мальчику хотелось есть. Тут же появлялась мама и совала ему в рот какую-то еду. Он проглатывал её машинально, не чувствуя вкуса. Почему-то Шарль хотел, чтобы мама поскорее ушла. Иногда рядом появлялась сестрёнка. Она теребила его за волосы, наверно, думала, что гладит, но потом мама быстро уводила её. Зачем? Лиза так ласково шептала что-то непонятное и целовала в ухо. Шарлю хотелось улыбнуться в ответ её шёпоту, но он не успевал. Он смотрел вслед удаляющейся девочке и хотел, чтобы она вернулась. Но ей редко разрешали подойти к нему.
Когда мамы не было вместо неё Шарля кормил другой человек: мужчина, темноволосый с круглым добродушным лицом и пышными седыми усами. Глаза его искрились весельем, он всё время что-то говорил и ласково улыбался. И каша под этот мягкий говор съедалась моментально, и сонное блаженство охватывало руки и ноги, хотелось спать, и сны были не запоминающиеся, но какие-то очень приятные. Он носил имя такое же мягкое, как его говор. Шарль помнил ощущение, но не мог запомнить сочетание букв. Он часто хотел ответить на ласку, которой мужчина щедро делился не только с ним, но со всеми вокруг, но слова почему-то разбегались, прятались, словно зайцы в нору. Шарль шевелил губами, пытаясь поймать их, повторить по памяти, но терялся сам, и тогда от него убегали даже буквы. Он забывал, как они произносятся.
Кроме всех этих людей в комнате присутствовал ещё один. Шарль всегда чувствовал, когда он появлялся, и всегда знал, где он находится, хотя редко его видел. Это было очень странное чувство ничуть не похожее на боль, которую он переживал, когда его беспокоила рука или голова. Шарль всегда слышал, когда кто-либо входил в комнату или проходил мимо диванчика, на которой он лежал, но этот человек появлялся в комнате совершенно бесшумно. И в этот момент все ощущения Шарля, все чувства его, включая зрение и слух, словно собирались в груди, и что-то начинало ворочаться там и пробираться наружу. Оно рвалось изнутри, иногда причиняя физически ощутимую боль. В такие минуты Шарль замирал, покрываясь сонмом ледяных мурашек.
Почти сразу же, как только он впервые испытал это, мальчик дал человеку имя — Тёмный. Почему? Потому что Шарлю казалось, что в присутствии этого человека его накрывает тёмное бархатное покрывало. Под этим покрывалом было тихо, тепло и безопасно, но темно. Он долго не мог запомнить, как зовут Тёмного на самом деле. И даже много дней спустя, Шарль по-прежнему называл Эрика так, как именовал его для себя в первый раз.
Чаще всего Тёмный сидел или стоял где-то, и Шарль его не видел, но каким-то необъяснимым образом чувствовал, когда тот бывал благодушен или сердит. Доктор очень часто обращался с вопросами и тогда Шарль слышал голос, которым говорил Тёмный, и в мальчике просыпалось какое-то смутное туманное беспокойство, томительное вспоминание чего-то очень важного, чего забывать ни в коем случае было нельзя. Теперь нужно было это вспомнить, во что бы то ни стало! Шарль напрягал слабые силы, и у него снова начинала болеть голова, накатывала усталость, он вновь капризничал, проявляя себя не с самой лучшей стороны. И однажды во время такого приступа беспомощности и беспокойства он почувствовал его рядом на расстоянии вытянутой руки. Неосознанно дёрнувшись в ту сторону, не обращая внимания на острую боль в заживающей руке, Шарль вцепился в то, что было рядом, от присутствия чего ему становилось тепло. Впервые за долгое время мальчик неожиданно глянул прямо в глаза и замер на полувсхлипе. Он уже давно боялся смотреть в глаза кому бы то ни было и теперь был оглушён неожиданностью того, что произошло.
Шарль не видел черт лица, не видел светлая кожа или тёмная, есть ли на лице усы или борода, он не видел почти ничего, кроме глаз, глядевших на него в упор. Ему казалось, что этот взгляд держит его, обнимает за плечи, за шею и тянет куда-то, шепчет что-то, от чего становится легко. Словно по тоненькому слабому мостику из этих глаз прямо в его сердце пробиралось тёплое мягкое сочувствие и ободрение и тем вызвало в нём странное, незнакомое до сих пор дрожание, потребность, нестерпимую нужду что-то сделать, совершить — пусть даже то, за что его могут осудить или совсем наказать. А может быть, ему, наконец, повезёт и он получит дар, о котором мечтал давно, даже не осознавая этого — он мечтал о друге, не зная, что мечта его так называется. Мальчик обнял здоровой рукой, склонившуюся к нему голову, и заплакал навзрыд, захлёбываясь. Он чувствовал, что проваливается куда-то, откуда не сможет выбраться, тонет в своих собственных слезах и отчаянно ухватился за руку, которая его поддерживала и казалась твёрдой, цепкой, уверенной и настоящей.
Шарлотта, оказавшаяся неожиданной свидетельницей этой сцены, выронила чашку. Жалобно звякнув, чашка покатилась, выплёскивая содержимое. Шарлотта застыла, будучи не в силах ни уйти, ни остаться. В этот момент она испытала нечто похожее на ревность.
***
Завершился октябрь, пролетел ноябрь, надвинулся промозглый слякотный декабрь. Все ждали снега, но снега не было и, глядя на серую обледеневшую землю за окном, на стылые голые ветви деревьев Шарлотта с тоской вспоминала искристое белоснежное рождество в родительском доме, укрытые пышной снежной шубой деревья парка вокруг усадьбы, где прошло её детство. Пожалуй, она никогда ещё так часто и так остро не тосковала по утерянному благосостоянию. Виновата ли в том была праздность, в которой она сейчас жила или что-то иное, Шарлота не задумывалась. Она так же не хотела думать о том, что пребывание её здесь не вечно и рано или поздно ей придётся съехать и жить своим домом и своим хозяйством. Что будет потом? Какие возможности для прибавления достатка будут у неё — она не знала. Самир не говорил, а она не расспрашивала, хотя не раз порывалась, но каждый раз, словно некая тяжёлая печать сковывала её язык.
По утрам Шарлотта выходила гулять с Лизой в Тюильри. Румянец возвращался на личико девочки. Она становилась очаровательной и отлично понимала, что другим приятно смотреть на неё. Это вызывало к жизни милое непосредственное кокетство. Девочка быстро стала любимицей Дариуса: он готов был возиться с ней часами.
Первое время Шарлотта часто просыпалась ночами на мокрой от слёз подушке. Тяжёлые сны, в которых она снова и снова переживала катастрофу, обрушившуюся на неё, долго не покидали. Но молодость и время постепенно брали верх над унынием, страхами и воспоминаниями. Сны уходили в прошлое. Страшные картины гибели мужа, её собственная беспомощность и безумное бегство из Лиона в никуда тревожили всё реже и реже. Новые мысли и надежды заменили прежний ужас довольно быстро. Шарлотта успокоилась и похорошела. Уверившись в том, что на данный момент её положение прочно, она принялась за обдумывание и воплощение плана, связанного с Эриком.
Самир иногда пропадал днями, пытаясь устроить дела неожиданно образовавшейся подопечной. Он старался сделать это как можно лучше, поскольку надеялся, что таким образом поможет Эрику вынырнуть из отчаяния, которое всё ещё затягивало. Он не видел интереса со стороны Эрика, но надеялся, что время сделает своё дело.