— Подождите, — властно окликнул он и удержал за плечо.
Даже при слабом освещении он увидел, как помертвела обернувшаяся на его окрик женщина, как сжалась вся, не в силах вздохнуть. Что ж, такая реакция его не удивила. Слишком привычно, слишком… скучно и, наверно, недостаточно для того, чтобы забыть, отвлечься от предстоявшего свидания — последнего свидания в его жизни. Кто знает, захочет ли его новая возлюбленная ожидать, пока он разберётся с этой нищенкой, обратившей на себя внимание несколькими удивительными словами?
Женщина попыталась сбросить его руку, вырваться, но, видимо, сил у неё было ещё меньше, чем у него некоторое время назад:
— Простите, monsieur, мы пойдём, можно? Извините меня… не стоит беспокоиться, — испуганно затараторила она высоким прерывающимся голосом, и чуткий музыкальный слух уловил зачатки вокальных способностей, но лишь зачатки, и даже некоторую попытку обучения.
— Да стойте же! — Устало проговорил Эрик и добавил, пытаясь её успокоить, — я — не сутенёр и не убийца.
«По крайней мере, сейчас».
Разумеется, последние слова остались для перепуганной женщины тайной, ибо внезапной собеседнице на ночной улице не стоило знать о его послужном списке и причастности к убийствам.
В попытке успокоить волнующуюся женщину он не преуспел. Казалось, стоит только выпустить её руку и она, подобрав юбки, кинется наутёк, невзирая на явную тяжесть её ноши — теперь Эрик видел, что ей тяжело и она устала.
— Как вы собираетесь работать с… со всем этим? — Кивнув в сторону детей, спросил он. Ребёнок в свёртке теперь уже не хныкал, а как-то слабо и протяжно скулил.
— Мои дети не больны, они просто голодны и устали, — сжавшись, ответила она невпопад. Мелодичный голос прозвучал трогательно, и Эрик услышал слабые и робкие нотки доверия. Видимо, она действительно очутилась в непривычном для себя и отчаянном положении и потому, подобно маятнику качалась от доверия к неприятию, не имея сил или возможностей, чтобы выбрать, где же для неё лучше.
— Я не о том… У вас, очевидно, нет дома.
— Я не бездомная! — Сказано это было так горделиво и уверенно, что Эрик на мгновение лишился дара речи. Но её уверенность ушла так же быстро, как и пришла, плечи опустились.
— Как вас зовут?
Женщина молчала, всё так же пытаясь высвободиться, но теперь тихо и осторожно.
Странно, почему, отринув всё земное, он продолжает стоять здесь и чего-то добиваться от неё? Она — одна из многих, волей случая попавших на улицы Парижа. Если есть Бог, он поможет ей — позволит умереть раньше, чем она столкнётся с настоящими ужасами. Она и её дети. Дети…
— Вы спросили меня о работе, — настойчиво продолжил Эрик, — как мне вас называть? Не могу же я помочь человеку, которого даже не знаю, как зовут.
— Не стоит право, monsieur, мы пойдём… — она снова начала вырываться.
— Да стойте же вы смирно, наконец, — рявкнул Эрик, чем напугал ещё больше и без того находившуюся на грани истерики женщину, и резко встряхнул её, чтобы заставить слышать себя. — Я в третий и последний раз спрашиваю — как вас зовут.
— Шарлотта, — пискнула женщина, втянув голову в плечи, словно услышала над собой визгливую песнь хлыста в поднимающейся жестокой руке, дёрнулась, пытаясь закрыть собой девочку от опасности.
Возможно, он сам оставался для неё невидимым — от испуга ли или просто ночь была настолько густа, что скрывала его облик так, что она не могла здраво соображать, — но Эрик видел её отлично. Не столько видел, сколько чувствовал ужас, расходившийся от неё волнами во все стороны. И то, как она рванулась к девочке, защищая её, наполнило его какой-то новой непонятной болью. Раньше те, кто боялся его, — боялись всегда за себя… Конечно, он понимал, что сейчас её страх был связан не с ним лично, а с мужчиной, которого она встретила на улице глухой ночью и, не подумав о последствиях, обратилась за помощью. Но вину за любой испуг со стороны встретившихся ему людей, Эрик прежде всего приписывал себе, а размышлял уже потом. Это была неискоренимая привычка, привитая годами ощущения себя самого в уродливом теле.
Он и так понимал, что женщина никуда не убежит. Несмотря на то, что она всё ещё пыталась высвободиться, происходило это вяло и скорее для формы. Но все равно спросил:
— Если я вас отпущу, вы не сбежите? Право, у меня нет ни сил, ни желания догонять вас снова.
Шарлотта отрицательно качнула головой.
— Хорошо.
Железная хватка на плече ослабла, Шарлотта почувствовала, что прежде, чем отпустить руку, мужчина осторожно, словно успокаивая, погладил её. Но это, конечно, было только игрой перепуганного воображения. Она не решалась поднять взгляд от камней, покрывавших мостовую, и оглядеться, но почему-то ей показалось, что застывший напротив человек немного расслабился. Словно до этого момента его прижимала к земле какая-то тяжкая ноша, которая теперь умерила свой гнёт. Она чувствовала - мужчина всё так же внимательно разглядывает её, раздумывая о чём-то.
Шарлотта устала, продрогла, хотя ночь была довольно тёплой. Мучительный голод не позволял отвлечь мысли на что-нибудь кроме него. Она уже не первый день бродила по городу, пытаясь отыскать ночлег и пропитание. Ничего не получалось. Ещё и малыш Шарль в добавок ко всему впал в сонное забытьё. Это произошло спустя час после того страшного случая…
***
Устав бродить по городу, они скрылись с глаз прохожих и — главное! — жандармов в какой-то невзрачной боковой улочке. До этого момента Шарлотта ещё пыталась беречь своё платье, но сейчас было уже всё равно, и она присела на мостовую и опёрлась о каменную стену дома. Лиза прижалась рядом на подстеленном материнском пальто. Молодая мать всего лишь на секунду выпустила из внимания своего сына и в следующее мгновение услышала злобный лай и истошный совсем недетский вопль. Голодный малыш пытался отнять у собаки кусок чёрствой булки. Бродячее животное тоже хотело есть и имело всё, чтобы защитить добычу. Мощные челюсти сомкнулись, и маленькая детская ручонка хрустнула, как хрупкая веточка. Мать кинулась на собаку с невиданной яростью, готовая сама искусать животное. Но собаке важнее была добыча, она подхватила кусок и умчалась. Шарль кричал долго и заунывно. Шарлотта пыталась искать помощи у прохожих, но большинство сторонились её. Лишь один сердобольный извозчик направил её в сторону, где, по его словам, можно было попросить помощи.
В прежние времена благоденствия она ни за что не обратилась бы к этому человеку: он был груб, лохмат и, очевидно, страдал от похмелья. Но помещение, куда он её завёл, было довольно чистым. Он чем-то обработал рану и замотал на удивление чистой тряпицей. Мальчик затих.
— Чем расплачиваться будем, дамочка? — спросил он.
— У меня ничего нет, — пролепетала она.
— Думаю, есть, — ухмыльнулся мужчина.
Шарлотта никогда в жизни так не бегала! А вслед ей нёсся грубый хохот.
***
Время от времени прислушиваясь, Шарлотта боялась, что в следующий раз, когда она отвернёт воротник пальто, в которое было замотано её дитя, она не услышит его дыхания. И отчаяние, которому она пыталась сопротивляться изо всех сил, накроет её. И тогда останется единственное — лечь и умереть прямо на мостовой под ногами прохожих, которым, по большому счёту, не было дела ни до неё, ни до её детей, хотя они-то уж ни в чём не были виноваты. Нищенство никак не могло стать их выбором, скорее вынужденным способом существования.
Лиза ещё держалась, правда всё слабее и слабее. Она уже не просила есть, просто иногда дёргала за юбку, когда плестись за матерью было совсем уж невмоготу. Молодая мать не знала, почему окликнула, споткнувшегося об неё человека. Возможно, потому, что он не выругал её, не пнул, не ударил, напротив — был вежлив, несмотря на то, что чуть было не упал.
Мир вокруг, безмолвный для других, представлялся Шарлотте удивительным кружевным полотном причудливо сплетённых чувств других людей. Она оценивала окружающих через призму своих ощущений, чутко реагируя на смену эмоций. Прежде, чем она успевала осознать, внутренний голос заставлял её отвечать на угрозу — напряжением всех своих небольших сил, на участие — теплом и доверием. Конечно, не всегда её ощущения бывали верными, но до сих пор она счастливо избегала ситуаций, которые могли закончиться плохо.