Он переглянулся с Самиром, который молчаливо стоял в стороне ото всех.
— Сейчас найдите мне какую-нибудь палку, прямую и крепкую. Я обработаю и забинтую рану. Мадам, сколько лет вашему ребёнку?
— Почти четыре…
— Сколько? — удивился Арно. — Он выглядит гораздо меньше того возраста, который Вы назвали.
— Я не знаю, — пожала плечами Шарлотта, — он всегда был таким. Всегда был крошечным и слабым. Плохо ел, мало рос и почти не набирал вес. Может быть, поэтому он плохо ходит и совсем не говорит.
— Не говорит? — четыре человека одновременно глянули в её сторону. Шарлотта выпрямилась и поджала губы в ответ на недоверие, которое ей послышалось в этом восклицании.
— До сих пор ни единого слова, — покачала головой она.
— Но он понимает, когда с ним говорят и чего от него хотят? - уточнил Арно.
— Да. Иногда мне кажется, что слишком хорошо понимает, но почему-то не желает открывать рот. Андрэ… это мой муж, его отец… его всегда сердило молчание Шарля. Он думал, что мальчик просто упрямится. Лиза всегда была болтушкой. Мы пытались показывать его врачам, но никто ничего не смог нам объяснить. Даже то, почему он не хочет ходить, хотя ноги его вполне здоровы и крепки.
***
— Какой невыносимо тоскливый день и невероятно долгая ночь, — тяжело вздохнув, пробормотал Эрик, разглядывая потолок в своей ванной комнате.
Если к его собственной комнате можно было применить изречение “Memento Mori”, то здесь всё прямо дышало призывом “Non obliviscaris circa vitam”*. Свою спальню он намеренно создал похожей на склеп, она служила для самоистязания упрямого испорченного сердца, всё ещё не желающего смиряться с тем, что его хозяину нет места среди живых. Ванна же была единственным местом, где он позволял себе побыть сибаритом. Начиная от белоснежных стен с узорами и самой ванны, какой и у королей не часто встретишь, заканчивая всевозможными душистыми маслами и пенками. Он мог сидеть здесь часами, когда не чувствовал больше ничего.
Часы в гостиной пробили шесть раз. Шесть утра или шесть вечера? Наверное, утра… Мысли снова тянулись медленно, только теперь от усталости. А ведь он и в самом деле устал — с удивлением осознал мужчина. Впервые за долгие, прямо-таки бесконечные, недели без Кристины он устал не от тоски, а от впечатлений.
Вода окутывала, снимая напряжение, расслабляя, и Эрик практически заснул в облаке душистого пара, пока часы грубо не вырвали его из царства Морфея, и всё снова стало на свои места: он снова был один, и он снова ощущал свою тоску. Но где-то там, на самом краешке сознания слабым предположением бродила какая-то мысль, даже не мысль — ощущение, чувство, надежда — сразу и не определишь, что это. Так сквозь сумрак ночи проступает ожидание рассвета, когда ещё нет и намёка на него, но всё вокруг знает, что он идёт. И не потому знает, что рассвет всегда приходит на смену ночи, а потому что он, Рассвет, приближается именно сейчас. В этот самый миг в небесных высях творится некое волшебство, которое язык не поворачивается назвать банальными физическими изменениями. Это именно волшебство, что двинет весь огромный могучий механизм, заставит вращаться колёса и шестерни и, спустя всего ничего мир распахнёт свою ширь, покоряясь новому движению, новым событиям и тем изменится сам безвозвратно.
Всего лишь несколько часов назад неожиданная встреча отвлекла Эрика, направила мысли в иную сторону, заставила его быть деятельным, что-то решать, куда-то идти. Шарлотта отвлекла его от того, что мешало дышать, заставляло тело ныть, а душу корчиться в попытке преодолеть боль. И в тот момент он даже не думал ни о смерти, ни об одиночестве, ни о чём, что составляло предмет его размышлений раньше. Он откликнулся на зов, потому что натура деятельная не может долго находиться в мрачном бездействии.
Гораздо позже умные психологи определят положение, в котором он очутился после потери единственной, которую любил, состоянием психологической беспомощности. Когда человек сознаёт факты, а сделать с ними ничего не может или не знает, что нужно делать. Эрик двигался всегда. Чтобы не упасть, надо идти — таково было его убеждение. Но уход Кристины, казалось, отнял у него даже это убеждение. И вот появился некто, кому потребовалась помощь. Эрик не был альтруистом, долгое время его не волновали ничьи проблемы, кроме собственных, пока не появилась Кристина. Но и Кристина была всё же его желанием, его нуждой, потребностью. И только тогда, когда она сделала требуемый выбор, он вдруг осознал всю бездумную детскую жестокость своего поступка, весь эгоизм свой. С ужасом Эрик осознал, что любя — он не любил. Он не думал о девушке, он просто желал её для себя и упивался своим желанием. Простая мысль посетила его — он не умел любить, а эта маленькая наивная девочка не сумела бы научить его этому и, хрупкая и нежная, сломалась бы при первом его порыве. Его неутолимая жажда погубила бы их обоих. Поэтому он и отпустил её.
Находясь на самом дне, барахтаясь в глубине своего отчаяния, он уже смирился с тем, что не выплывет. Он и не хотел спасения. Но появление у порога неведомых, страждущих и ищущих помощи — иной, не такой, которая нужна была бы ему самому, если бы вздумал просить, — но помощи, Эрик в какой-то момент воспринял это событие, как перст судьбы. И, не задумываясь в тот момент ни о чём, испытывая в душе какое-то странное непривычное, утерянное с недавнего времени чувство стремления, причину которого он не смог бы определить так же, как и не смог бы объяснить само это чувство, Эрик откликнулся на тайный зов, исходивший, словно не от этих обделённых и оборванных, а из высших сфер — оттуда, куда доселе он привык обращаться только со словами ненависти и горьких упрёков.
Однако же, время шло и промедлений не прощало. Необходимо было позаботиться о новых подопечных. Выбираясь из ванны, Эрик мимоходом подивился тому, как изменилось его настроение всего лишь за ночь. Тело с неохотой, но всё же вспоминало прежние быстрые и ловкие движения. Оно словно сопротивлялось изо всех сил, пытаясь вернуть себе покой. Ему не было дела до того, что его бездействие означало смерть для хозяина. Телу было слишком комфортно, чтобы оно могло так просто расстаться с неподвижностью. Но разум понемногу забирал власть в свои руки, требуя от отлаженного ранее механизма привычных поступков, а если требования не исполнялись, разум мог и прикрикнуть. Эрик усмехнулся, почувствовав, как в груди гулко и сердито ухает его сердце. Он уже и забыл, что оно может не болеть, не стонать, а просто биться, толкая по жилам ледяную кровь, заставляя её омывать мертвеющие органы и тем вселять жизнь в него, в Эрика, отчаявшегося и почти смирившегося с предстоявшим свиданием со смертью.
С тех самых пор, как у него появились деньги, Эрик всегда тщательно следил за своим внешним видом, тратя немыслимые средства на одежду, пытаясь красотой платья убедить себя в незначительности своего уродства. Хотя деньги всё равно некуда было тратить, пока не появилась Кристина. Тогда он испытал незнакомое ему ранее и тем ещё более удивительное чувство удовольствия от самой возможности кому-то что-то подарить. Когда он понял, каким образом может выразить всё восхищение, которое испытывает. Он ловил малейшие намёки на удовольствие, которые мелькали на лице Кристины, когда она пользовалась подаренными вещами. Он надел ей на палец кольцо, сопровождая свои действия словами, которые так напугали её — он это видел, — но Эрик всего лишь хотел преподнести ей драгоценный дар и не знал, как она отнесётся к этому. Обручальное кольцо было символом в мире, к которому принадлежала она и где не было места ему. Но Эрик желал, чтобы хотя бы что-нибудь напоминало ей о нём. Ведь все иные подарки Кристина оставила без внимания и пользовалась ими только тогда, когда у неё не было выбора.
Эрик встряхнулся, пытаясь отогнать мысли, которые снова повергали его ум в смятение, а сердце — в тоску. Вольно или не вольно, но он теперь отвечает за этих найдёнышей, а потому не может позволить себе отчаяния, по крайней мере, до тех пор, пока что-то не решится. В его доме не было зеркал, но они и не были нужны. Тонкие холодные пальцы привычными движениями натягивали, завязывали, застёгивали, оправляли и оглаживали одежду до тех пор, пока хозяин, оглядев себя с ног до головы, не остался полностью доволен собой.