В начале января снег шел несколько дней подряд. Запертые в палате больные могли видеть, как густо валит снег за окном, падая почти вертикально и так медленно, что, если глядеть пристально, возникал обман зрения и казалось, будто снежинки не падают, а однообразными смерчами взлетают от земли к небу. А серые унылые призраки за плотной завесой снегопада — то были ели на ближней опушке; и по царившей снаружи тишине можно было судить, как плотно валит снег и как широко он засыпал все вокруг. Но если для обитателей больших гостиниц, стоявших ниже по склону, снег был радостью, живописным зрелищем, обещанием ровных и белоснежных лыжных полей, то для больных он был чем-то вроде бурного моря для рыбаков: докучным, неприятным перерывом, оттяжкой выздоровления. В палате, тесной даже для двух кроватей, где свет зажигали с утра, а затхлый воздух, накопившийся за ночь, никогда не выветривался до конца, часы тянулись бесконечно.
Брамбилла, наскучив потешаться над Джироламо, принимался обычно повествовать о своих любовных похождениях. Хотя по внешности своей он — белобрысый, с голубыми лживыми глазами, румяным лицом — являл собой классический тип коммивояжера, сам Брамбилла, сверх меры поддаваясь самообману, считал себя искуснейшим обольстителем. Для Джироламо, в его семнадцать с небольшим лет, совершенно несведущего в таких делах, это был мир новый и неведомый: юноша ни в чем не сомневался, слушал развесив уши, и, если бы коммивояжер поведал, что был любовником какой-нибудь титулованной особы, Джироламо без всяких сомнений поверил бы ему. Впрочем, по всей вероятности, рассказы Брамбиллы, хотя бы в основе своей, были невыдуманными: почти всегда речь в них шла о горничных, которых он хватал за бока, когда они стелили постель, или о белошвейках, которых он вел сперва поужинать, потом в кино и, наконец, в номера, или просто-напросто о проститутках, встреченных на улице и покинутых через два-три часа. Что наверняка было ложью, так это описание красоты всех этих женщин, страсти, которую умел разжечь в них Брам-билла, пренебрежения, с каким он обращался с ними. Но, как уже было сказано, Джироламо ему верил, с каждым днем все сильнее восхищался коммивояжером и втайне завидовал его успеху; отныне Брамбилла был для него идеалом, он испытывал потребность во что бы то ни стало, ценой каких угодно усилий стать похожим на Брамбиллу.
Иногда во время этих рассказов заходил Йозеф, прямо из операционной, с засученными рукавами на мускулистых руках, с перепачканными гипсом пальцами, с торчащими из кармана халата ножницами для разрезания ортопедических повязок. Он облокачивался на спинку кровати и застревал возле Брамбиллы на десять — пятнадцать минут, внимательно слушая, иногда усмехаясь, иногда вставляя слово. Однажды, едва Брамбилла окончил рассказ, австрияк обернулся к юноше и сказал:
— А когда вы, синьор Джироламо, расскажете нам о своих похождениях?
Легче всего юноше было бы ответить правду, что никаких похождений у него не было, но ему было стыдно признаться в таком своем изъяне, страшно дать язвительному соседу повод для новых насмешек, и этот стыд и страх удержали его от казавшегося позорным признания и заставили напустить на себя таинственность, чтобы можно было вообразить, будто он умалчивает о невесть каких распутных шалостях.
— О моих похождениях? — ответил он, краснея и жеманясь. — О моих похождениях рассказывать не стоит…