В конце концов он решил купить бутылку хорошего сухого вина и бутылку виски. Он положит их в глубокие боковые карманы своего пальто. Придет туда, повесит пальто, поглядит что и как и не будет поминать про бутылки, пока не настанет подходящий момент. А тогда вытащит из кармана бутылку вина, чтобы выпить за столом, виски же оставит напоследок. И наконец, где-то по ходу дела, когда они все освоятся друг с другом, он предложит и эту свою последнюю лепту.
Лежа в темноте и прислушиваясь, как гуляет ветер в горах, как тяжко вздыхает он в верхушках деревьев в лесу, где живут друиды, Роджер думал о том, что такт, который он старался проявить, вся эта осторожная стратегия, боязнь обидеть совсем не свойственны его натуре. Долгие годы жизни с Джеффри привили ему это.
За неделю до рождества Роджеру приснился сон. Сон был так страшен, что даже после пробуждения его продолжали мучить кошмары. Ему снилось, что он взбирается по отвалу за домом Гэрета. Сначала почва под ногами у него была твердая и подъем в гору приятно бодрил; он прыжками взлетал вверх по вьющейся между грудами сланца тропе, словно подошвы его башмаков были на пружинах. Но, достигнув вершины, он поглядел на море и увидел, что высокие белые вспененные волны с чудовищной силой обрушиваются на берег, стремясь завладеть сушей и поглотить все живое. Он стоял недвижим, глядя на мчащиеся волны, набегавшие все дальше и дальше на берег и уже всползавшие на отвал и приближавшиеся к нему, и слишком поздно понял, что опасность не в волнах, что они всего лишь дьявольская хитрость, — понял, уже почувствовав, как вершина отвала колеблется и оседает под его ступнями. Он старался удержаться на ногах, и это ему удалось, но он увидел, что спрессованные куски сланца и породы начинают скользить, осыпаться, падать, крутясь и подскакивая, и рушиться гремящим каскадом на дом Гэрета. Он хотел крикнуть, крикнуть что было сил, предостеречь Гэрета и мать, чтобы они бежали из-под обреченной кровли дома, бежали вниз с горы, пусть даже навстречу белогривым волнам, алчно лизавшим ее подножие, но ни звука не родилось из его сведенного судорогой горла, и в безмолвном ужасе он смотрел, как первая погребальная лавина с грохотом обрушивается на крышу дома, за ней вторая, третья… Он не мог пошевелиться, ибо каждое его движение влекло за собой новый обвал, и вскоре дома уже не стало видно, и он знал, что Гэрет и его мать погребены там навечно, глубже, чем когда-то погребла его и Джеффри та роковая бомба, глубже даже, чем она погребла его родителей, чьи расплющенные тела были поспешно преданы земле, куда за ними могла последовать лишь его неотвязная память и робкая любовь.
Он проснулся, помешал в печке, чтобы она пожарче разгорелась, оделся и вышел из часовни. Только что пробило шесть часов, а в это время года заря занималась здесь не раньше восьми, однако ночь была достаточно светлой, чтобы тот, кого страх или отчаяние выгнали из дома, мог совершить прогулку, и ноги вынесли Роджера на горную дорогу и оттуда понесли вверх и вбок по каменистой тропинке между черными стенами отвалов и дальше, пока в серой пустоте между ночью и днем он не остановился, глядя на море, спокойное, гладкое, простиравшееся перед ним то ли в последнем затухающем свете звезд, то ли в первых проблесках рассвета. Все застыло в неподвижности. Так же как сотни лет назад, лежали один на другом пласты сланца; лежало море, широкое и плоское, дарующее свой простор всем странникам, которые когда-либо жили и будут жить, и высилась черная, полная загадок гора — отвал. Роджер стоял, не двигаясь, глядя вниз, пока глаз не начал различать неясно обозначившиеся очертания крыши. Гэрет и мать целы и невредимы; они спят там, и ничто им не грозит. Страх улегся. Но Роджер еще не мог заставить себя уйти отсюда. Он прирос к месту и все стоял, а на небе медленно разгорался рассвет, и за его спиной над горами от проникшего откуда-то света заголубела полоска неба, и на склонах зазеленела трава, и беленые стены гэретовского дома смело выступили из мрака, и наконец желтый квадрат света вспыхнул в кухонном окне. Гэрет проснулся; он поставил на огонь чайник, затем приготовит себе и матери чай, наденет свою рабочую одежду для предстоящего нового дня… Дик Шарп еще не одержал решительной победы, и этот сон не имеет, в сущности, никакого отношения ни к Гэрету, ни к его матери — это просто крик из прошлого, еще один отпавший струп его старой, незаживающей раны.