Автобус остановился.
На сиденье впереди военный, сдвинув фуражку на затылок, строил на толстой книге, как на подносе, столбик копеечных монет. Закончил и начал строить двухкопеечный.
Автобус все стоял и стоял на перекрестке. Светофор забарахлил. Дает красный, потом желтый — мотор, предвкушая рывок, урчит, — но нет, опять на красный перескакивает.
Так оно и есть, подумал я. Полупустой, холодный, дребезжащий на каждом повороте автобус. Чужие люди. И у каждого свои мысли, свои разговоры, своя жизнь. С моей жизнью они соприкасаются, как цветные стекляшки в том детском калейдоскопе. Повернул — этим боком подошли, еще поворот — другим. Соприкасаются, но не склеиваются. Казалось бы, уже совсем рядом, совсем близко — и разминулись. И уже не вернуть.
Регулировщик бежал по лужам. Полосатым своим жезлом размахивал. В белых перчатках с раструбами по локоть.
ТАК ИЛИ ИНАЧЕ?
Я глазам своим не поверил.
— Ася? Такая честь для меня. Чем обязан?
Ни тени улыбки в ответ. Щеки горят, будто с мороза, губки, по-детски припухлые, сложены серьезно.
— Я знаю, вы на маму рассердились…
— Сядь, во-первых, — сказал я.
— Потому, что я не люблю, когда за меня решают. Мама меня совсем не знает, меня бабушка растила.
— Сколько лет тебе? — спросил я.
— А что? — и надменно тряхнула челочкой.
— Да ничего, ничего, — успокоил я ее. — Просто мысль пришла.
Я вспомнил. Вспомнил дом. И яблони. И майских жуков. И мотыльков вокруг ночного фонаря.
Вспомнил голые деревья. И подрытый со всех сторон фундамент. И то, как легко осыпалась земля, которую я ковырнул носком ботинка.
— Я говорю, а ты где-то далеко…
Мутный ручей на дне оврага… Погромыхивающий, как горная речка. Как автобус на поворотах.
Электричество мигнуло. И темный проем двери обозначился резче.
— Что с тобой?
— Пусть это случайные встречи и лица. И пусть все случайно. И пусть утекает время. Но хоть бы знать, есть ли у этой реки русло, вот что.
Она поднялась и вдруг притронулась к моему лбу прохладными пальчиками. Я, как компресс, их сильней прижал.
— У тебя неприятности, да? Все пройдет, ты не расстраивайся…
Я ее пальцы отпустил.
— Ну да, — сказал я. — Изнанка жизни.
— Что?
— Пойдем, провожу тебя.
Занавески слабенько колыхались. Пытались сдержать сквозняк и не могли.
ИСКОРКА
Она сказала:
— Маленькая искорка… Костерок, раздуваемый ветром… Эта искра… она высекается очень редко. Человек сидит напротив или идет рядом — разве мы всегда знаем, о чем он думает? Вот бывает: собеседник твой начинает что-нибудь рассказывать и говорит, говорит, а ты поддакиваешь, но думаешь о своем… А то наоборот: ты сам говоришь, говоришь, доказываешь что-то, а потом вдруг остановишься: полно, да слушают ли меня? Значит, искры не было, эта искорка точно в двигателе внутреннего сгорания, который изучали в школе на уроке физики. Она может быть и радостью и болью… Но важно, чтобы она появилась.
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Первые мелкие снежинки кружили в морозном упругом воздухе.
Очереди у входа не было.
— Столик заказан, — объяснил я швейцару в мешковатой темно-зеленой униформе, и он посторонился.
В холле, освещенном холодным белым светом, я долго причесывался перед зеркалом, стараясь потратить на это больше времени.
Из зала доносилась музыка. Меж столиков сновали молодые официанты с аккуратными проборами.
Ступая осторожно и гордо, как цапля, приблизился метрдотель.
— Тут столик должен быть заказан, — сказал я.
Он полистал свой блокнот, скорбно склонил голову.
— Вынужден вас огорчить. Но места пока есть, можете пройти.
— Спасибо, я подожду, — сказал я и вернулся в холл.
Швейцар смотрел сквозь меня.
Часы на стене, дергая минутной стрелкой, тянули время вперед.
Я подошел к телефону-автомату, полистал записную книжку, но звонить не стал.
Влетел парень с усами подковой, протянул швейцару руку.
— Хорошо неграм в Африке. — Парень весело поеживался. — За дубленками гоняться не надо.
Швейцар хохотнул.
Стрелка вздрогнула, переместилась еще на минуту.
Я нащупал в кармане гладкий пластмассовый номерок. И тут впорхнула первая ласточка — запыхавшийся Пал Палыч с большой картонной коробкой.
Я помог ему раздеться.