— Закурю, ты не возражаешь?
— Куришь? — участливо кивнула она. — А ведь не курил. И выпиваешь, наверно?
«Господи, «куришь», «выпиваешь», — внутренне усмехнулся он. — Да если бы ты только знала… На одни алименты мог бы дачу построить…»
— Как вообще-то живешь? — спросил он.
— Да я ведь уже говорила, — с готовностью отозвалась она. — Как живу? Утром на работу, вечером с работы… В прошлом году маму похоронила. — Глаза Шуры затуманились, но тут же просветлели. — В отпуске один раз в Сочи была, другой — в этой… Мацесте… А большей частью дома.
— Я вот тоже сейчас в отпуске, — зло хмыкнул он. — Третий год зимой отправляют. Куда тут поедешь?
— А ты бы к нам. У нас зимой хорошо. Рыбку бы у проруби половил… Яблочки моченые с мороза… Ведь ни разу нас не навестил.
— Времени не было, — сухо сказал он.
— Я понимаю, понимаю, — согласно закивала она. — Ты всегда много работал…
— Работал! Не то слово. Вкалывал от зари до зари. Вот ты говоришь, похудел. А ведь я не только похудел, у меня радикулит… Спондилез у меня…
— Я знаю, — сказала она.
— Знаешь? Откуда?
— Холодно, — поежилась Шура.
— Верно, холодно. Хочешь, на кухню пойдем?
— Да нет, — сказала она. — Ты лучше пальто мое принеси, я накину.
Он принес пальто, укутал Шуру.
— Ты писал ведь… Мише-то, Панкратову. Нечасто, но писал. А с Мишей я чуть не каждый день на улице вижусь…
— И что же… Много он про меня рассказывал?
— Про радикулит говорил. Я тебе средство от него привезла. Меня Мишин сын, Павлик, научил. Травы целебные настоял. Он ведь, такая Мише радость, летом в медицинский институт поступил… Миша дом новый построил…
— Ну и как ты это себе представляешь? — перебил ее Фомин.
— Что «это»? — не поняла она.
— Ну, это… Жизнь нашу совместную.
— А никак… пока. Не знаю. Что заранее гадать?
За окном по-прежнему стонал ветер.
— А почему же ты тогда, тогда-то не согласилась? — Фомин возбужденно заходил по комнате. — Ведь я тебя как упрашивал!
— Да и я тебя любила, — сказала Шура.
— Так почему не согласилась?
— Ах, Федя, — вздохнула она. — Глупая была, думала, куда мне за тобой? Ты — в большой город, в училище. А я что? А сегодня вижу… У тебя не сложилось, и у меня тоже. — Она улыбнулась. — Я ведь после первого же твоего развода хотела приехать. Да не решилась.
— А после второго что же не приехала? — подозрительно спросил Фомин.
— О втором я с опозданием узнала. Ты уже снова женат был.
— Ну, представь себе, — обхватив голову, заговорил Фомин. — Вот ты приехала ко мне прежнему. Так? А я ведь не прежний, я другой совсем. — Он посчитал на пальцах. — Столько лет — шутка ли! И как ты с незнакомым этим человеком собираешься, скажи мне, жизнь налаживать?
— Ах, Федя, — сказала она. — Ведь и я не прежняя. И я повидала. Да ты знаешь, наверно. Коля Степанов… Так глупо он погиб…
— Что-то я тоже замерз, — сказал Фомин, стискивая зубы, чтоб не стучали. Встал, достал из шкафа одеяло, накинул на плечи. — Так что ты про Мишу Панкратова говорила?
— Сын у него в институт поступил. В медицинский. Он ведь с детства врачевал. Собаку их, Дружка, от лишая какого-то спас… Вот, настой тебе прислал…
— Да не нужно мне никакого настоя, — раздраженно сказал Фомин. — И вообще… — Он досадливо поморщился. — Не могу я так сразу… Не дети уже… Пойми.
— Целебный настой, — возразила Шура.
— Не нужно, — отрубил Фомин. — Ничего мне не нужно!
Он не смотрел на Шуру и закурил новую папиросу, а когда взглянул, поразился происшедшей с ней перемене. Лицо ее пошло пунцовыми пятнами, пальцы теребили пуговицы пальто.
— Ты извини, Федя, — сказала она. — Ты уж год не писал, я испугалась, вдруг случилось что. Я ведь подробностей-то не знала. Поэтому вот так спехом и собралась. Ты извини.
Она все же достала из чемодана плоскую коньячную фляжку.
— На спирту настой.
— Может, по рюмке, на прощанье? — предложил Фомин.
— Да нет, спасибо.
У лифта она замешкалась.
— Я в городе, наверно, еще дня три пробуду. В гостинице остановлюсь…
Лифт с шуршаньем скользнул вниз. И сердце у Фомина тоже будто провалилось в воздушную яму.
Он вернулся в комнату, прошел к окну. В тусклом свете уличных фонарей метался снег. По краям мостовой, заползая на тротуары, горбились синеватые сугробы. И по-прежнему заунывно стонал ветер. Еще мгновение Фомин колебался, потом сорвался с места, в прихожей накинул пальто и выскочил на лестницу.