А если говорить серьезно, то, пожалуй, и не объяснишь убедительно, как все это произошло. Мелкие все причины. Ну хотя бы такая: недели за три шел на рассвете с дежурства, тишина, безмолвие. И вдруг журавлиный крик сорвался с неба. Отец вспомнился, как лечил он хромого журавленка.
Повлияла, наверное, и стычка с секретарем обкома комсомола. Года полтора я был у него личным писарем — выступления, доклады сочинял. А тут вдруг отказался. Надоело! Эх, как он взвился: «Ты не забывай, из какой глуши тебя вытащили!»
Положил я аккуратненько на его стол пачку справок, выматерился и ушел.
…Ну и это не самое главное. День за днем где-то в глубине души копилась неудовлетворенность тем, что я делаю…
Одним словом, позвало на родину. Что и как сложится, не пригадывал. Сельской работы я никогда не боялся. Долго даже не представлял, что есть люди, которые не ходят за плугом, не косят сено, не таскают на горбу тяжелые угловатые мешки с кукурузными початками. Так жила моя бабка, так мать жила, и вместе с ними я рыл землю, косил травы, таскал мешки. Но из Обливской я все-таки уехал. Тогда многие уезжали, и это считалось не зазорным, а похвальным.
— Учитесь, а то будете быкам хвосты крутить, — часто повторяли нам в школе.
В первый раз я услышал об этом, кажется, в третьем классе и тогда же дал себе слово одолеть арифметику — лучше уж позубрить, чем так мучить быков.
В культпросветшколу собрался неожиданно — попалось на глаза объявление о приеме, и я решился. Мать поплакала, но отговаривать не стала: «Езжай, сынок, все специальность, кусок хлеба будешь зарабатывать». Вот так и вышло. А в клубе работать мне совсем не хотелось. Чего там интересного? Разве только когда кино привезут. Те, кто работал в нашем клубе, не вызывали у обливцев уважения, а скорее подковырки, насмешки. В войну жила в станице приезжая Дина-избачиха, худенькая, с тонкими, как у овечки, ножками. Запомнилась она тем, что раздавала собакам молоко. Как-то под вечер Дина появилась на Герасимовой улице с синим чайником в руках. Было это в начале зимы, только что выпал снег, и она в резиновых ботиках, поскальзываясь, направилась во двор Фени Мелеховой. Из хаты Сизворонки избачиха вышла, держа чайник чуть на отлете, видно было, что он полон и Дина боится его расплескать. В эту минуту выскочила откуда-то общипанная собачонка, забрехала и кинулась под ноги перепуганной избачихе. Она поставила чайник на дороге и, пока собака лакала молоко, успела убежать. После, каждый раз, как только Дина покупала молоко, ее обязательно встречала чья-нибудь дворняжка. Мальчишки специально караулили избачиху, чтобы попугать ее…
Давнее, забытое, грустное, смешное проплывало перед глазами, когда я листал старый дневник.
В станице нашей не назначают свиданий. Расставаясь у плетня после третьих петухов, парень не спросит у девчонки, встретятся ли они завтра. И так ясно, что вечером оба придут в клуб, он покурит в коридоре, постучит в домино, может, даже станцует с ней, если девчата уломают гармониста поиграть. Клуб всегда открыт, никакие случайности не изменят давно установившегося правила. А окажись клуб на замке: запил ли где заведующий, или вызвали его в райцентр на семинар, клуб откроет Даша, она уборщица не только в правлении, но и тут. Но если даже и ее не найдут, все равно встреча состоится, потому что в клуб молодежь заходит как бы для разминки. Самое главное бывает потом, на игрищах, на поляне за школьным углом. Но туда идут только неженатые, незамужние.
Мне хотелось увидеть Надежду Мартынову, но не идти же мне к ней домой — такое в Обливской осуждается. Но я все-таки встретил ее. Утром, шагая в правление, издали увидел, как через мост шла женщина в стеганой фуфайке, тяжелых сапогах, клетчатом платке с махрами. Я угадал ее сердцем, потому что от той, далекой Надьки-Камышинки мало чего осталось. Но сердце трепыхнулось, как трепыхается спросонья вспугнутая птица. Я видел, как и Надежда сбилась с размеренного шага и в походке ее появилось что-то давнее, девчоночье: угловатое, растерянно-несмелое, словно вошла она на мартовский ненадежный лед.