— Здравствуй, Надя! — неестественно бодрым голосом крикнул я издали.
Я испугался, что если мы приблизимся молча, если не успеем заговорить хоть о каких-нибудь пустяках до того, как подойдем к колодцу, где дороги сливаются, мы не сможем найти слов даже самых обыденных и разойдемся в неловкости, как бы тая обиду.
Надежда тоже свернула со стежки, чуть подалась в мою сторону.
— Надолго к нам? — спросила и, подождав, пока я ее нагоню, уточнила: — В гости или как?
— Если примете, то насовсем…
Надежда вспыхнула, и я, заминая неожиданную неловкость, перевел на другое:
— Куда это ты ни свет ни заря бежишь?
— По-городскому,-может, еще и не заря, а по-нашему, уже день, — в голосе Камышинки послышалась мне насмешка, но это только послышалось. Тут же она начала рассказывать о том, что в Обливскую вернулась года как четыре, пошла в доярки, а когда за пьянки выгнали Сергея Максаева, послали на курсы киномехаников. «Теперь просвещаю массы», — с грустью заметила она.
Говорила Надежда торопливо, ей было некогда, она спешила на птицеферму вместо приболевшей тетки, да и потому еще, наверно, что в станице нашей не принято подолгу точить лясы замужним женщинам с парнями.
— Ой, рассвело совсем, бежать надо! — спохватилась Надежда, взглянув на вынырнувшее из-за леса солнце.
Мне нужно было застать в правлении председателя колхоза, пока не уехал он куда-нибудь, поговорить с ним о работе, и я пошел к конторе.
Председатель колхоза принял меня сразу. Сначала я даже подумал, что за столом сидит кто-то из приезжих: представитель райкома партии или еще откуда-нибудь-уж очень не обливским, не сельским был весь его облик: чистое, не тронутое ветрами лицо, крахмально-белая рубашка, позолоченное пенсне — все подчеркивало его интеллигентность. И то, как, встречая меня, вышел он из-за стола и усадил в кресло, не походило на манеры тех, кого я знал раньше на этом посту. Он очень внимательно, даже с каким-то уважением выслушал меня, и за стеклами пенсне в черных цыганских глазах появилась хитринка.
— Ну а если по-честному, зачем вы сюда приехали? — спросил он, по-свойски положив белую ладонь на мою руку.
— Я же говорил вам, не было квартиры, ну и вообще, родился здесь…
— Неубедительно! — засмеялся председатель и забарабанил длинными пальцами по пластмассовому стакану, из которого выглядывали остро очиненные карандаши и листок-памятка с рисунком жука кузьки.
Я заверил, что обманывать мне ни к чему, если надо, могу принести трудовую книжку, где записано, что уволен по собственному желанию.
Председатель сочувственно глянул на меня, потом через окно в гараж, где шоферы копались возле разобранных машин, и сказал:
— Жалко, что вы не агроном. Сегодня же нашел бы вам дело… Сбежал недавно от нас один в райцентр. Все землепашца из себя корчил, а сам…
Некоторое время он украдкой из-под очков разглядывал меня и вдруг спросил:
— Прицепщиком пойдете? Зябь нас под корень рубит. Людей не хватает, а тут осень… Видите, какая сушь…
Председатель отодвинул ящик стола, покопался в бумагах, вынул сводку, стал изучать ее, бормоча под нос: «Зябь, зябь, где тебя взять?» Кажется, он совершенно забыл обо мне, и когда поднял от сводки глаза, в них мелькнуло удивление:
— Простите, пожалуйста, мы же не договорили. Значит, так: во вторую бригаду, к Николаю Григорьевичу Буянову. Завтра утром туда идут машины. С ними и доберетесь.
Председатель пожал мне руку, но, когда я взялся за дверь, окликнул:
— И все-таки, что же помешало вам жить в городе? Наверно, женщина какая-нибудь…
— От них все зло, — засмеялся я и вышел из кабинета.
Скажу наперед, причина моего возвращения в Обливскую, предполагаемая председателем колхоза, стала для меня в дальнейшем палочкой-выручалочкой. Спрашивали все — молодые, старые, родные, чужие. Но объяснениям моим, не очень четким, верили немногие. Чаще собеседники недоверчиво улыбались, качали головами, и мысли их нетрудно было угадать: «Загибаешь, мол, парень. А зря. Все равно узнаем — слухом земля полнится». А колхозный бухгалтер Фома Иванович Бородин — сухонький старичок, допросив, сколько мне платили в городе, и отстукав эту сумму на счетах, прыснул в кулак: