Загремели бутылки, забулькала, заколыхалась в граненых стаканах водка. Елена пригубила стакан, замотала головой и ушла на диван, примостилась на валике, рядом с незнакомой мне девушкой в очках с толстой роговой оправой. Долетели обрывки разговора о безэтапных уроках, о поурочном балле, и я понял, что новенькая в очках — тоже учительница из Обливской школы.
Компания собралась самая разношерстная, как и обычно в селе. На самом почетном месте, в центре сдвинутых столов, сидел Тит Данилович. Он здорово постарел, голова его стала гладкая, как тыква, лишь над теменем бурела жиденькая растительность. Теперь он уже не учитель рисования, а директор школы, и потому и гулянку пытался возглавлять. По правую сторону по-хозяйски смело помогала ему Олимпиада Звонарева, работавшая кашеваркой в бригаде Иллариона Матвеевича. Тут же были и сын бригадира Шурка, и его невеста Нина Рябинина, успевшая после концерта сбегать домой и вместо белого платья, в котором выступала, надеть черное, с робким вырезом на груди. Мне припало сидеть как раз рядом с ней. Знал я ее чуть ли не с пеленок, а вот уже невеста.
От водки, от духоты гости размалинились, запели, спотыкаясь, вразнобой:
Светло, задумчиво выплывал из нестройного хора голос Нины Рябининой. Слышалась в нем грусть и тайная надежда, неосознанная, но уже бередящая душу тревога. Нина выплескивала свое сердце, позабыв, что она тут не одна, рядом люди, и все они разные: добрые, завидущие, счастливые или обиженные чем-то в жизни. Но она видела только Шурку, склоненного над гармошкой, и пела ему.
Задевая стулья подолом синего платья, к Шурке подошла Олимпиада, положила на его шею белую полную руку, грудью придавила его плечо и вызывающе прямо глянула на Нину. Девчонка не выдержала, отвернулась.
в голосе Нины мне почудились слезы, и спину мою холодно осыпали мурашки. Я повернулся к Шурке, хотел ему сказать, намекнуть, но не решился. Гармонист вяло разводил мехи, млея от выпитой водки, от прикосновения жаркой женской руки, от своей молодой силы.
Песня закончилась, Олимпиада тотчас рывком сняла руку, притопнула каблуком:
— А ну, Шурик, припевки…
Гармошка взвизгнула, рассыпала аккорды, и Олимпиада, не торопясь, пошла на середину комнаты, гордо неся иссиня-черную корону туго уложенных кос. Склонив голову, немножко насмешливо запела:
И поплыла по кругу, плавная, как речная волна в тишь, нарочно показывая кружевную исподнюю юбку.
И пока она собиралась открыть свои насмешливые губы и начать новую частушку, Нина озорно пропела с молодой, ничего не прощающей жестокостью:
Но Олимпиада не обратила на это внимания, даже улыбку не стерла с губ и продолжала сорить частушками, то ускоряя, то замедляя свой танец.
Ее прервали, и Олимпиада оказалась на скамье рядом со мной и Николаем.
— Талант твой зря пропадает, — мрачно посетовал Николай. — Тебе бы, Олимпиада, в артистки…
— Ай не сумею? — искренне удивилась она. — Да меня хоть куда…
— Баба пьяна — вся чужа, говорится в народе, — без видимой связи сообщил Тит Данилович и протянул стакан, чтобы чокнуться с Николаем.
— А Олимпиада своей никогда не бывает! — с вызовом, петушась, бросил прыщеватый Митя Завгороднев, улыбаясь своей очкастой соседке.
И тут что-то с Олимпиадой случилось, может, выпила лишнего, потому как раньше не трогали ее подобные колкости. А в этот раз вскочила, брови сиганули к переносице, губы поблекли и, вцепясь глазами в Митяя, выкрикнула:
— А твоя я была? А твоя? — повернулась она к перетрухнувшему директору школы. — А чья была? — Олимпиада скрестила руки на груди и, медленно поворачиваясь, оглядела всех мужчин, даже меня и Шурку. — Вот все вы тут образованные, — понизив голос, продолжала она, — должны понять кашеварку. Вы помните, что была война? Слыхали? А чьих она парней положила, знаете?.. Да мне может, каждую ночь сын мой незарожденный снится, а вы… — она опять повернулась к Титу Даниловичу и, махнув рукой, направилась к двери.