— Да, есть такие факты, — грустно согласился директор школы.
— Ведь не верят ни в бога, ни в черта, а венчаются, — рассуждал я. — Особой набожностью даже старики наши не отличаются. Значит, дело в ином, манит привлекательность обряда венчания — хор, зажженные свечи, — развивал я свою мысль Хорошеву. — Но разве в клубе невозможна подобная по торжественности церемония? Конечно, у клуба с церковью средства неравные…
— Нужное дело, кто спорит, — остановил меня Тит Данилович. — Но как это сделать?
О том, как сделать, мы и думали с учителями-комсомольцами. Пришли все, кроме Елены Владимировны, у нее, как сказали мне, разболелась голова.
Просидели до сумерек. Инесса Сергеевна предложила, чтобы каждую весну и осень молодожены сажали возле клуба по тополю и березке, физик Топольков вызвался продумать иллюминацию свадебного зала. Еще кое-что. Но это только частности, только начало, и вряд ли такое могло спорить с тем, что складывалось веками.
Из школы шли втроем: я, Инесса и Ирина. Станица стояла белая и задумчивая. Хотелось тишины, и мы молчали.
— В городе теперь от огней разноцветные тени движутся по скверам, — совсем по-девчоночьи протянула Инесса.
И опять наступило безмолвие, лишь поскрипывал под ногами молодой снег: скрип-скрип, скрип-скрип…
— А у нас в хуторе соснами пахнет, — вспомнила Ирина. — Мамин дом прямо возле бора.
«Дежурный по номеру уже прочитал внутренний разворот, — подумалось мне с завистью. — Сидит сейчас у окна, прихлебывает горячий чай, ни о чьих свадьбах не надо ему думать».
Скрип-скрип, скрип-скрип.
Клуб виднелся черным пятном в этой вечерней белизне.
— До свидания, девочки, мне на работу, — сказал я, остановясь возле церкви. — Впрочем, может, заглянете на огонек?
— Не виден он там что-то, — улыбнулась Инесса.
— А мы зажжем. Даже «Голубой огонек» устроим, — пообещал я.
— Рискнем, что ли? — позвала подругу Ирина. — Спать все равно рано.
В клубе было не очень холодно, но и не тепло. Даша решила зря не палить дрова, подкинула несколько поленьев, да и то, видно, недавно, в черном брюхе голландки чурки только разгорались.
Я снял с питьевого бачка его извечные кандалы — медную литровую кружку вместе с цепкой, зачерпнул воды и задвинул в жар. Кружка эта, надо сказать, прямо-таки легендарная. Ее несколько раз выдворяли из клуба, на бачке появлялись то прозрачно-граненые стаканы, то аккуратные алюминиевые кружки, но так случалось, что вскоре они бесследно исчезали. Эта же, тяжелая, сделанная еще в войну из гильзы снаряда, несмотря на все гонения на нее работников отдела культуры, райздравотдела и представителей других организаций, при нужде всегда оказывалась поблизости и достойно занимала свое место. Зря, наверно, и на цепь сажают ее, она уже неотделима от обливского клуба.
Пока я бегал в вечерний ларек за конфетами, Инесса принесла от своей хозяйки три стакана, и мы, усевшись возле печки, стали пить крутой кипяток, отдающий горьковатой ольхой…
В коридоре послышался грохот. Вывалянный в снегу Толька Щеглов встал на пороге, круто метнул рыжей головой и направился прямо к нам.
— Все без меня выпили? — спросил он зло, увидев стаканы. Пошарил в кармане пальто, вытянул смятую трешку и бросил на пол:
— Ну-ка, сбегайте, по ст-то грамм налью! — приказал он, широко расставив ноги и силясь поднять отяжелевшую голову.
— А ну вытряхивайся отсюда, — предложил я Тольке, взяв его за рукав.
— И ты тут, завклуб? — удивился он и забормотал, направляясь к выходу: — Ладно… телячье…
— О, это страшный человек, — вздохнула Ирина, когда дверь захлопнулась. — Он хороший тракторист, но это кулачок. Да, да, — подтвердила она, поймав мой недоуменный взгляд. — Толька настоящий кулак. По тупости своей, по жестокости. В прошлом году, когда вели перепись скота, он двух поросят отвез в лес и спрятал их в старом солдатском блиндаже. А ведь в нем, может, люди умирали за него, паразита, — сказала она, вмиг растеряв свою напускную серьезность, и по-детски скривила губы.
— Да, он жестокий, — подтвердила Инесса, — осенью я была у них дома, мать просто плачет от него. Через день пьяный… Повесил на сундук свой замок…
Наступило неловкое молчание, будто каждый из нас был виноват в том, что такой вот он, Толька Щеглов.
С юга тянул волглый ветер, перебивало на изморозь, только что выпавший снег набухал, жалобно хлюпая под ногами. Станица спала. В редких окнах теплился свет. Тишина. Лишь у школы на столбе испорченный репродуктор бубнил что-то неразборчивое. Закрыв клуб, я стоял на плацу, возле библиотеки, и вдруг ветер отчетливо нанес песню. Несколько девичьих голосов ладно вплетались один в другой. «С посиделок от Олимпиады идут», — догадался я. И стало обидно — на репетициях в клубе им бывать некогда, а туда — находят время.