Ребятишки прыснули, повернули головы к нам, и учительница попросила их:
— Вы идите, ребята, я вас сейчас догоню.
Ребячьи голоса стихли, и Инесса присела на скамейку, поправила на голове шарф, лукаво взглянула на меня, по-школьному громко прочитала:
— «На берегу пустынных волн, стоял он дум великих полн…» — И доверчиво спросила: — И о чем эти думы?
— О разном. Например, об осокоре.
— Вот об этом?!
— Да. И вы знаете, на нем расписываются не только мальчишки, но иногда и учителя…
Память услужливо воскресила весенний день, когда мы, пятиклассники, также приходили сюда, и наша ботаничка Анастасия Ивановна, самая строгая в школе учительница, вырезала на стволе осокоря букву своей фамилии. «Я хочу, чтобы здесь была и моя метка», — сказала она. Теперь я рассказал об этом Инессе.
— Не понимаю, чего в этом больше: романтики или заигрывания с мальчишками? — заметила Инна. — Я уж не говорю о порче…
— Природа, — перебил я учительницу, — это великолепно, но нельзя глядеть на мир только глазами биолога.
И я стал рассказывать ей о людях, чьи метки оставлены на осокоре, про ту, что у самой верхушки, про Гуреевскую, и о соснах тоже сказал. Сначала она слушала рассеянно, для приличия, потом несколько недоверчиво, не выдумываю ли я все это, — и вот уже глаза ее засветились интересом, в них и радость узнавания, и восторг перед теми, кто жил на этой земле.
— Давайте проведем здесь комсомольское собрание! — загорелась она. — Серьезно. Это же… Просто здорово будет!
— И посещаемость отметим на ветках?
— А что? — Инна озорно тряхнула головой. — И дату поставим! Пусть в двухтысячном году о нас расскажет какой-нибудь завклубом.
Неожиданно она смолкла, задумалась, на лоб ее скатилась прядка каштановых волос, и в это мгновение она показалась мне такой похожей на Камышинку, что заныло сердце. Но сходство это виделось всего несколько секунд.
Посидев еще немного, Инесса спохватилась, вспомнила про учеников и стала прощаться.
…Одинокий санный след, схваченный грязной наледью, вел меня в Обливскую мимо пустынных огородов. Вон туда, за разросшийся терновник, голопятым пацаном бегал я по утрам поливать капусту… Сколько ни ходи по тропинкам своего детства, всегда откроется что-нибудь забытое. И теперь всплыло, как на поляне украдкой от начальства праздновали обливцы масленицу. Потаясь шли они сюда в воскресенье, в последний день маслены, шли вроде бы все по делам: иной топор за пояс заткнет — сушняку срубить, другой удочки-донки прихватит — вздумал посидеть у проруби, третьему загорелось глянуть, не отошли ли на Медведице окраинцы. Встретятся они здесь, разговорятся, кто-то, стукнув себя по лбу, вспомнит, что день-то нынче праздничный, и обрадуются все, а у того, кто рыбалить шел, глядишь и бутылка нашлась…
Откуда ни возьмись и лошади с санями тут как тут — потребовалось кому-то валежник привезти. Потом и бабы появятся, с зембелями в руках, а в зембелях — бутылки, горшки с разведенным тестом. Запалят меж сугробов костер, начнут печь блины, выстроится очередь… А потом, дурачась, навалятся в сани, брызнет снег, из-под конских копыт, и с хохотом, визгом понесутся по лесным дорогам… В станице, конечно, тоже отмечали, но не очень заметно, без катания. Строго с этим было.
Вспомнились мне и семейные праздники. Самыми главными, престольными в доме деда Степана было два: День Армии и новины. В военных людях дед души не чаял, ставил их выше всех, любил их подтянутость, строгость — сам он в молодости служил урядником, в гражданскую был у Миронова. И хотя его списали по ранению еще в девятнадцатом году, дед продолжал себя считать военным. «Если б пуля не царапнула тогда ногу, я бы теперь генералом был», — хвастался он, подвыпив. И ему никто не перечил — это был его праздник. А новины, когда пекут пирог из нового урожая, был как бы бабкиным днем. Тогда уж она главенствует. Соберет нас, всех внуков, усадит за стол, сама наденет чистую кофту и рассказывает, как раньше хлеб косили, как надел земли парню давали: «Это ить как венчание было для мужика, — говорила она, — он ее, землицу-то и блюл, а теперя что, — в голосе бабки появлялись суровые нотки, — выведут парнишку в поле, покажут: «во-он твой трахтор, иди паши»… В таком разе чего же ждать?»
Это после войны было, году так в сорок девятом, когда люди едва наелись хлеба. И все равно умели праздновать.
…А может, я тоже кучер? Дядя Семен ведь говорит: «Машины — это игрушки, а вот кони…» Может, и меня манят впечатления детства, волнует само время, когда мир только открывался?