— Александру — баян, он гармонист, — предложил я не без умысла.
— Нинке, примерно, шубку можно взять, — расщедрился бухгалтер, — 162 рубля 15 копеек стоит, в магазине нашем висит. Чего уж тут жалеть, без отца она, сирота! — горячо возразил он, видимо, своим мыслям, так как мы с Комаровым молчали.
— Стол кухонный и посуду, — распорядился председатель колхоза. Но Фома Иванович замотал головой.
— Хватит, хватит, и так хорошо. Раньше на свадьбе отец говорил дочери: вот тебе одонье ржи, а другое сама наживи. Правильно делали. Чтобы молодых, примерно, не баловать. А то и так после таких подарков поветрие откроется на женитьбу, — высказал он свою тревогу.
…В воскресенье вся Обливская высыпала на плац к сельсовету, где проходило комсомольское обручение. Феня Мелехова, явившаяся поглазеть, призналась, что красоты такой со времен своей свадьбы она не видала. И правда, все шло неплохо до того, как дядя Семен повез молодых кататься по станице на своих нарядно убранных лошадях. Для кучера это было настоящим праздником, и он усадил молодоженов в тачанку на попону, рванул с места в карьер. Ничего бы не случилось, не выпей Семен лишнюю рюмку, не сделай крутого разворота у церкви. Но он выпил на радостях эту стопку и сделал такой круг, что лошади встали на дыбы, тачанка перевернулась, и жених с невестой полетели в грязь.
Гости побалагурили, пошутили, Матрена Рябинина всплакнула, Илларион Матвеевич похмурился, но молодых отмыли, переодели, и свадьба продолжалась. Снова пошло веселье чередом, но в середине гулянки за длинными столами, расставленными через весь зал, запричитала пьяненькая Дуня:
— Вот как без бога-то. Тачанка — это знамение, быть в их семье беде…
Хорошо, что в это время на другом конце стола заиграл баян.
Вечером меня знобило, бросало в жар, перед глазами мельтешили то желтые, как вызревшие яблоки, то фиолетовые, как чернильные кляксы, круги. Елена поняла, что я заболел, и стала растапливать в моей комнате трубку. Осиновые поленья занимались плохо, горько дымили. Она присаживалась на корточки, совала под чурки смятые газеты, раздувала робкий огонь. Нагибаться Елене было трудно, ей мешал живот, и я попросил:
— Не надо, Лена, мне тепло…
Но она поняла это по-своему и ответила обиженно:
— Зря вы, Геннадий Петрович, сторонитесь нас.
Мне было не до выяснения отношений, но она стояла у грубки, и я опять, как в самый первый раз, увидел только ее глаза. Точно так устало глядела на меня мать, когда я уезжал мальчишкой из дома. Во взгляде ее угадывалась и жалость, и женская мудрость, и сознание чего-то неизбежного.
— Считаете меня мещанкой, — сказала Елена после некоторого молчания. — Может, так оно и есть. Только не по моей это воле… И от матери я утащила Николая, чтобы не присохнуть к печке, не завязнуть в навозе. С утра до ночи ведь надо со скотом, на огороде. Меня не заставляли браться за это, но нельзя, — она оборвала рассказ и предложила: — Давайте я вам варенья принесу, прогреетесь чаем.
«Правда, как-то нехорошо у нас с ней», — подумал я и тут же провалился в успокаивающую черноту.
Снилось мне или бредилось, будто несут нас с Надькой-Камышинкой по изъеденному ростепелью снегу ошалелые взмыленные кони. Правит ими, стоя на передке и размахивая кнутом, Даша. Куда мы мчимся, нам неизвестно, это нас радует, и мы хохочем. Мелькают телеграфные столбы, копны соломы пролетали мимо церкви, чуть не зацепились за угол Дома печати. Потом опять столбы. Кони храпят, рвут удила, и на крутом повороте нас с Надькой выбрасывает из саней, и мы падаем в черную липкую грязь. А Даша, покачиваясь, громко хохочет: «Чего же это вы так, у всех на виду?»
КАМЫШИНКА, Я И ДРУГИЕ
В палате нас было четверо: старик на костылях, страдающий ревматизмом, длинноносый, как дятел, мужчина с непонятным диагнозом, губастый парень лет двадцати трех и я. Уже через неделю я знал подробную биографию каждого из них и, конечно же, досконально изучил болезни, которые свалили их и загнали в эту тесноватую палату с единственным окном, за которым чахло зеленели сосны с обломанными ветвями.
О недугах своих соседей я услышал, как только пришел в память — такое уж это место, больница: не успеешь узнать, кого как зовут, а тебе выложат полную свою диагностику, распишут так, что сам ты вдруг почувствуешь в себе признаки ревматизма и ишиаса, гастрита и черт знает еще чего. Особенно неутомимо распространял медицинские знания в палате мужчина с носом дятла. Ему было известно, отчего умер Александр Суворов и Глашка, соседка его, какой жир — волчий или собачий, полезнее при язве желудка, из каких трав надо делать отвар для питья, если у кормящей матери пропадет молоко.