Если вам вздумается проверить мои слова, выйдите на сельскую улицу, где-нибудь во второй половине марта, когда вовсю светит солнце и в санных колеях бежит, искрясь, чистая вода, когда земля местами оголилась, выйдите и послушайте — что вытворяют петухи! В другое время такого уже не услышишь, тут нужно точно укараулить день большой оттепели, час птичьего пиршества, когда хохлатки и пеструшки высыплют со дворов на средины улиц и, важно вытянув шеи, станут не спеша, глоток за глотком пить снежницу. И как вершина этого торжества грянет сводный хор петухов, и взбудоражит станицу их многоголосая весенняя здравица…
Но все это может показаться и по-другому, как увиделось однажды мне. Тут многое зависит от настроения, от душевного состояния. В тот день в канавах тоже играли ручьи, но петушиный гомон не показался мне праздничным. «Орут, будто их режут!» — зло подумал я и носком ботинка швырнул слипшийся ком снега в пирующих у дороги кур. Они пригнули головы и кинулись врассыпную, закудахтали, словно засмеялись. А бордовый ливенец на воротах Фени-Сизворонки перестал горланить и, отвернувшись от меня, часто заквохтал, затряс пунцовыми серьгами, как бы подхихикивал им.
Когда человек не в духе, ему все может показаться, даже такое вот. А причина для дурного настроения у меня была — праздник первой капели, к которому в клубе так долго готовились, не получился. Все шло на нем как намечалось — и песни-веснянки, и хоровод, и зал девчата украсили ветками краснотала, а главного чего-то все-таки не состоялось. В день, когда по народному календарю курица впервые за зиму пьет у крыльца, хотелось провести очень лирический, по-весеннему звонкий праздник. А он не удался. И тем досаднее было, что провал его мне еще задолго предсказал Комаров. Он назвал все это пустой затеей, поскольку, как он выразился, языческое отношение к земле сегодня никому не нужно, вот-вот на поля придут машины, в которых все запрограммировано: и глубина вспашки, и норма высева.
Такие машины придут, я знаю, но они не отдалят человека от земли, наоборот, должны дать ему время не торопясь разглядеть среди тающих снегов подснежник, голубые рассветы степей, крупные капли росы на колосьях.
И все-таки, почему?
Много капелей отстучало под окном, прежде чем стало ясно мне, почему не получился тот праздник. Праздника просто не было. Шел спектакль, с отрепетированными песнями, танцами, улыбками. И не было нас, обливцев… Я нашел ответ на свои раздумья на игрищах, где две девчонки, оспаривали то ли красоту соперницы, то ли любовь. Я услышал его в негромкой песне девушки, возвращающейся с гулянья в одиночестве. И вспоминалось, какими неловкими, неживыми были эти же девушки в клубных сарафанах. Хотя кое-кого эти сарафаны растрогали. Вскоре после праздника зашла в клуб Феня Мелехова со свертком в руках.
— Вот, купи для клуба, — предложила она гордо, положив передо мной галифе с лампасами. — Ни у кого теперь таких нету. Еще с действительной Зоря принес.
— Зачем они нам? — удивился я.
— Ты не бойсь, я много не запрошу, — остановила Феня мои возражения. — Тут дело не в деньгах, — доверчиво призналась она, — пущай поглядят на них хоть в концерте.
— Да не нужны они клубу…
Сизворонка удивленно посмотрела на меня, быстро скатала сверток и, уходя, сердито бросила:
— Не пойму я чегой-то тебя, парень. То антересуешься, как раньше было, а то…
Надо было сказать бабке Фене, что она зря обиделась, объяснить, что не все бывшее нам нужно… Но она вряд ли поняла бы. Не так уж все это просто. Вот и сам я долго не мог разгадать, почему в дом Олимпиады молодежь тянется, а к колодцу в ее дворе почти никто из станицы не подходит, хотя вода в нем чистая, как слеза, легкая, как выражаются обливцы. Но, оказывается, и на это есть объяснение, надо просто знать историю.
Бывает, в жаркие дни или перед праздниками колодец на плацу выскребают до самого дна, и тогда бабы с Почтовской, Герасимовой и Кооперативной улиц, поставив в очередь ведра, садятся и ждут, пока наберется вода, слушают, как в глубине булькают и урчат родники, обсуждая тем временем всякие житейские дела. Можно бы, конечно, десять раз за это время сходить во двор к Олимпиаде, но бабы не идут, время от времени они заглядывают в черный сруб, на дне которого, светло мерцая, бьется живая жилка воды. Про Олимпиадин колодец они и не вспоминают, он считается как бы ее личным, не общим, хотя дорогу к нему она никому не заказывала. Колодец этот вместе с подворьем достался ей по наследству от прадеда Евстигнея. Сколько уж поколений черпают из него воду, и дно его еще ни разу не блеснуло своей песчаной лысиной. Те, кто по соседству живет с Олимпиадой, о другой воде и слышать не хотят. Но таких немного, потому что, я уже сказал, вода в нем как бы особая, не для всех предназначенная.