Василий и Тамара медленно шли по звонкой голубеющей улице, молчали, он грел рукой ее озябшие плечи. У ворот своего дома Тамара запечалилась.
— Вот и все, — тихо сказала она. — Уезжаешь…
Шершавой ладонью он гладил ее щеку, осторожно целовал в соленые глаза…
— Ну, чего ты, Томк? Я буду часто писать, а потом приеду и заберу тебя.
Тамара согласно качнула головой и прикусила губу.
— Осенью уйдешь в армию… Целых три года…
— Зато потом на всю жизнь вместе! Ну, не плачь, Том… не надо.
В доме засветилось окно, и Тамара испуганно отстранилась от Василия.
— Побегу, мать встала. — Она осторожно коснулась губами его щеки и рывком шагнула за калитку. Но тотчас повернулась, сдернула с плеча скользкую шелковую косынку и торопливо повязала Василию.
— Не забывай! — выдохнула срывающимся шепотом и убежала.
Василий оглушенно стоял у ворот, вглядываясь в темное окно, удерживая себя от соблазна стукнуть в стекло камешком.
Под петушиный стихающий переклик, мимо садов, смутно белеющих спеющими яблоками, Василий шагал в общежитие.
Поднявшийся ветерок колыхал на шее косынку, и Василий жадно вдыхал запахи, таящиеся в шелковом лоскутке.
Недолги летние ночи. Но ни у кого из курсантов училища механизации, проходивших тогда практику в донской станице, не были они такими короткими, как у Василия: часто, простившись с Тамарой, он даже не заходил в общежитие, а сразу ехал в степь, к своему комбайну. А с темнотой, едва машины останавливались, снова мчался в станицу. Жил он тогда в каком-то радостном трепете, будто над землей летел, задыхаясь тревожным счастьем. Далеки те молодые красочные зори…
…Париться в переполненном троллейбусе Гудову не захотелось, и он шел по городу пешком. Шагал не торопясь по скверам, приютившим в своей ненадежной тени дремлющих старушек и озорующих у фонтанов детей. Спешить было некуда, да и никто не ждал его дома. Разве только петух, подаренный Гудову сослуживцами в день рождения.
Как-то на работе, в час предобеденного трепа, Гудов сидел безучастно-задумчивым и вдруг сказал с каким-то отчаянием:
— В деревню, что ли, махнуть?
— Ты же только из командировки! — повернулся к нему Лунев. — Иль на орден бьешь?
— Я говорю, жить там, работать…
Головы, занятые до этого воспоминаниями о недавней рыбалке, анекдотами, думами о том, где бы опохмелиться, пружинисто крутнулись к столу Гудова.
— У человека солнечный удар! — завопил Кулин. — Скорее несите воды, а лучше пива…
— Га-га-га…
— Гы-гы-гы…
— Ты что это, серьезно, старик? — снисходительно тихо спросил Лунев. — По ком ты так соскучился?
— По петухам, — усмехнулся Гудов.
— По жареным? Так они тут есть, голубые, арийских кровей… Вчера у нас в буфете продавали.
— Га-га-га…
Гудов молчал, улыбаясь, глядел на веселящихся сослуживцев.
— Брось, от себя все равно не убежишь, — серьезно посоветовал понявший что-то Карелов.
— У тебя же, старик, будущее! — горячо воскликнул Лунев. — Шеф к тебе великолепно относится. Через год-полтора — ты начальник отдела, двести тридцать рэ в кармане.
— По петухам… — давясь смехом, Кулин катал по столу квадратную лысеющую голову…
Погоготали, все обратили в шутку и, кажется, забыли об этом разговоре. Но в день рождения Гудова — как раз выпало воскресенье — всем отделом ввалились вечером к нему домой, притащили ящик пива и живого красноперого петуха со связанными крыльями.
— Бери, ара… Хочешь — слушай, хочешь — скушай! — сказал, вручая петуха, Рафик.
Гудов собирался изготовить из него жаркое, но за разговором совсем забыл, а когда спохватился, всем уже пора было расходиться.
Перед рассветом Гудов услышал петушиные крики и его, еще непроснувшегося, коснулось изнутри что-то ласковое, теплое, — ничего определенного тогда не привиделось, но голос петуха напомнил о какой-то большой забытой радости. Все звонче, ближе становилось кукареканье, и Гудов проснулся. И вместе с забытьем ушла из души легкость, место ее заняла неосознанная обида, будто кто-то ради шутки обманул его.
Одевшись, он вышел на балкон, снял крышку с ящика, в котором осенью привозил из села картошку, петух настороженно вытянул шею, кося круглым глазом, сердито заквохтал.