И тут он увидел ее… В узкой прогалине, меж кустами ивняка, на белом песчаном взгорке стояла девушка и, запрокинув голову, расчесывала волосы. Только волосы ее и бросились сначала в глаза — удивительно длинные, ниже пояса, широко растекающиеся по плечам, по спине. И уже потом он схватил напряженным взглядом в ней все, от тонкой высокой шеи до босых мокрых ступней.
— Эй, русалка! Поедем со мной! — окликнул он, вдруг охрипнув.
Девушка резко, испуганно повернулась и, увидев в лодке молоденького парнишку, засмеялась:
— А ты водяной, что ли?
— Ага, — согласился Василий. — Но я не топлю девушек. Поедем?
— И куда же? — насмешливо спросила она, прячась за кустами.
— Куда хочешь. Хоть на край света.
— Неподходящий маршрут. Мне надо в станицу…
— Поедем в станицу…
В лодке Тамара как-то сразу присмирела, насторожилась, сидя на самом краешке кормы, будто собиралась во всякую минуту кинуться в реку. Разговор налаживался медленно, трудно, совсем не так, когда она стояла на берегу: да, нет, нет, да. Имя? А зачем это вам? Ну, если интересно, зовут Томой. Работаю? В швейной мастерской… А что?
— Нет, ничего. Мне показалось, что вы не местная. Думал — артистка какая-нибудь приезжая. Они в хлебоуборку тоже по селам ездят.
— Артистка… — Тамара усмехнулась. — Из погорелого театра.
— Почему из погорелого?
— Потому что он сгорел!
— И давно? — Василий воспринимал все это как шутку.
— Два года назад, когда десятилетку кончила… — И, вроде бы без всякой связи с предыдущим разговором, спросила:
— Вам нравятся наши места?
— Ничего, красиво… Деревьев много, реки, озера…
Низко, почти у самой воды, пролетела цапля — длинноногая, неуклюжая — наверное, молодая, только поднявшаяся на крыло.
— А вы что, в самом деле хотели на артистку учиться? — спросил Василий.
Тамара пожала плечами:
— Я очень люблю стихи… Ну, понимаете, чтоб не только самой читать, а людям. Каждому человеку рассказать, как все в мире прекрасно. Вот это вы знаете?
Снимок той далекой девочки, пугливой и восторженной, с длиннющей косой через плечо, он три года носил в кармане солдатской гимнастерки, его он и врезал наверху пирамидки.
Гудов был в командировке, телеграмма о гибели Тамары долго искала его. Хоронили Тамару ее сослуживцы, артисты филармонии.
Зачем люди хранят старые письма, к чему читают давние клятвы и заверения в нестерпимо горькие минуты, для чего ворошат пепел души сгоревшей или просто потухшей?
Гудов сидел в своей комнате, облокотись на приоткрытый ящик письменного стола, глядел на разбухший большой конверт, в нем были собраны письма Тамары, которые она присылала ему в армию: два-три раза в неделю ротный почтальон заставлял его, неуклюжего, плясать. Это были хорошие, нужные ему письма. Это были письма-воспоминания. Слишком мало вечеров, слишком мало встреч провели они вместе, поэтому воспоминаний хватило на весь срок службы. Тамара писала о том, как однажды июльской ночью они шли по степи за молодым месяцем и все хотели узнать, куда он их приведет, или про то, что на днях ходила к реке, к обрыву, где они до петухов просидели в прощальную ночь, а то просто присылала листок с тополя, у которого он впервые поцеловал ее…
Гудов не раскрывал пухлого конверта, не читал писем, не вспоминал и все помнил: все это в нем продолжало жить, он чувствовал это в себе постоянно, как человек, у которого больное сердце, постоянно чувствует его. Да нельзя было читать эти письма, теперь в них многое стало неправдой, а обвинять ушедшего из жизни нехорошо, неприятно. И Гудов винил себя, только себя. И, наверное, потому нередко вечерами садился в электричку и ехал в другой конец города, приходил на темную овражистую улочку, садился на мостовый каменный барьер и целыми часами глядел на мизерную под толевой крышей хатенку, в каком-то нетрезвом забытьи пялился в единственное окошко, ожидая в нем света. В хатенке было темно, теперь она не прельщала даже самых нуждающихся в жилье людей. Рядом, за этим же забором, горели высокие окна большого каменного дома, там по-прежнему жила тетка Тамары, но в этот дом его совсем не тянуло.