— Васенька, милый, пойми меня, — шептала она, заглядывая мужу в глаза, — не могу я отказаться. Нехорошо это… И самой мне хочется. Ну, Вась?
Гудов уступил.
К началу концерта Василий опоздал, внизу, у самой Волги, уже играл оркестр что-то празднично-торжественное. Пробившись сквозь плотные ряды зрителей к трехколонной ротонде, Гудов увидел вдалеке возле автобуса передвижной телевизионной станции многоцветный, чуть колыхающийся островок — участников представления. Он поискал на этом островке светло-серый костюм, в котором еще в полдень убежала из дома Тамара, но среди пестроты одежд не мог его заметить.
На импровизированной сцене — двух грузовиках с открытыми бортами — уже выступал солист, сильный густой баритон волновыми раскатами поднимался от Волги, и рокот его стихал где-то в городе, там, где позванивали трамваи. То ли от того, что рядом беспрерывно двигались, разговаривали, или от ожидания Тамариного выступления, Василий почти не слышал певца, углубившись в свои думы, он глядел на широко разлившуюся весеннюю реку, на прозрачную неподвижную синеву неохватного простора. Гудов вздрогнул, когда по всей набережной прокатилась его фамилия, и тотчас же увидел Тамару на сцене у микрофона. Прошло мгновенье, другое. Она молчала. Василий понял — Тамара волнуется, ему показалось, что он даже слышит ее прерывистое дыхание, но скорее всего Гудов слышал зашумевшую в его висках кровь. Достав расческу, он торопливо стал расчесывать вечно рассыпавшуюся шевелюру. А у Волги уже звенел голос Тамары; усиленный динамиками, он был чеканно-строгим и немного чужим. Она читала стихи обнаженно публицистичные, стихи-лозунг, стихи-призыв.
Ей долго аплодировали. Может быть, она и вправду тронула людские души, но возможно, аплодисменты эти были за не скрываемое ею волнение или от легкой праздничной щедрости.
После Тамары выступал вокально-инструментальный ансамбль их же фабрики, затем сцену заняла хореографическая группа, но Василий смотрел и слушал рассеянно, ему мешали нудно стенающие гитары, выкрики портативных магнитофонов, гром транзисторов, с которыми разгуливали вдоль каменного парапета независимые скучающие парни. От этой сумятицы звуков разболелась голова, и Гудов, отойдя от ротонды, направился к скверу, присел на пустующую скамейку, стоящую меж двумя тонкоствольными ивами. Горьковато-острый запах мелкой, едва распустившейся листвы хмельно будоражил, уводил к пойменным, заросшим ивняком озерам, родным местам.
Василий очнулся от забытья, когда от Волги мимо него скопом повалил народ. Он вскочил и заторопился навстречу этому многоцветному шумному валу, боясь разминуться с Тамарой. И тотчас увидел ее. Она поднималась по ступенькам каменной лестницы, рядом, чуть касаясь ее локтя, шел коренастый мужчина в голубом костюме. Он что-то говорил ей, Тамара слушала, не отрывая глаз от ступенек, и стеснительная улыбка теплила ее губы. Гудов растерянно остановился. Исподлобья еще раз ощупал взглядом мужчину в голубом — показалось, что где-то он уже видел его. Ну, конечно же, это он, кого Василий прозвал самоварчиком, когда тот приезжал на районный смотр. Только тогда он выглядел каким-то потертым в куцем пальтишке, кроличьей шапке-ушанке. Теперь рядом с Тамарой шагал изысканно одетый смуглолицый мужчина, можно было бы сказать — юноша, если бы не слишком высокие залысины, оголившие до половины крутолобую крепкую голову.
Поднявшись на последнюю ступеньку, Тамара приостановилась, ища глазами Василия. Гудов махнул ей рукой, и она, протискиваясь сквозь поток людей, заторопилась к нему, на ходу отвечая что-то голубому спутнику. Но Юдин — теперь Василий вспомнил даже его фамилию — продолжал шагать рядом.
— О, молодой человек, как вы возмужали! — почти пропел Юдин, оглядывая Василия.
Продолговатые, влажно-черные глаза его как бы проплыли по всей фигуре Гудова, начиная от парусиновых туфель и до лица, сожженного морозами и ветрами, и соскользнули на растерянно-счастливые губы Тамары.