Так сухая метель выпьет душу до дна,
Процарапает когтем офорт на меди
Живота и груди… Видишь, плачет жена.
В желтых окнах рассвет. Погоди. Пощади.
Муж мой, царь мой, седой… Так на сливе налет
Лепит сизую синь, вяжет белую ночь.
Ты пришей нас к холсту кистью… Шов не порвет
Ни рука и ни зуб. Да и Богу невмочь.
Что я, что я!.. Зачем святотаткой пустой
Все брешу, как собака, о том, что не зна……
У художников так: у мольберта постой,
А потом – перед Тьмою – глоточек вина…
И пьянели, пьянели святые отцы,
Малых ангелов хор ликовал и рыдал,
И держали над нами златые венцы
Руки мучениц нежных, что ты рисовал…
АВТОПОРТРЕТ В МЕТЕЛИ С ЗАЖЖЕННОЙ ПАКЛЕЙ
НА ГОЛОВЕ. БЕЗУМИЕ
Бегу. Черной улицы угорь
Ускальзывает из-под ног.
Я жизнь эту кину, как уголь,
В печи раскаленный садок.
Напился?! Сорвался?!.. – Отыди,
Святое Семейство мое!
Художник, я все перевидел!
Холсты я сушил, как белье!
Писал, что писать заставляли.
Хотел, что – велели хотеть…
Нас силою царской пытали,
А мы не смогли умереть!
Мы выжили – в зольных подвалах,
Меж драных эскизных бумаг.
Сикстинская нас целовала –
Со всех репродукций – впотьмах…
Мы днем малевали призывы!
А ночью, за древним вином,
Ссутулясь, мы знали: мы – живы
В убийственном царстве стальном!
Вот из мастерской я – на воздух,
Орущий, ревущий, – бегу!
Что там еле теплитесь, звезды?!
Я – паклю на лбу подожгу!
Обкручена лысина светом,
Гигантским горящим бинтом!
Не робот, не пешка, – комета!
Сейчас – не тогда, не потом!
Безумствуй, горящая пакля,
Трещи на морозе, пляши!
Голодную выжги мне память
И сытую дрему души!
Шарахайтесь, тени прохожих,
В сугробов ночную парчу!..
Не сливочным маслом – на коже
Краплаком
ожог залечу.
Юродивый и высоченный,
Не улицей затхлой промчу –
Холстом на мольберте Вселенной,
Похожий на Божью свечу!
В кармане тулупа – бутылка…
Затычку зубами сдеру –
И, пламя зачуя затылком –
Взахлеб – из горла – на ветру –
Все праздники, слезы и пьянки,
Жар тел в оснеженье мехов,
Все вопли метельной шарманки,
Все лязги горячих цехов,
Кумашные русла и реки
Плакатов, под коими жил,
Где юные наши калеки
У дедовых черных могил, –
Все льды, где прошел ледоколом,
Пески, что сжигали ступню!.. –
Всю жизнь, где на холоде – голым
Стоял, предаваясь Огню.
ДЕВОЧКА В КАБАКЕ НА ФОНЕ ВОСТОЧНОГО КОВРА
Закоченела, – здесь тепло… Продрогла до костей…
Вино да мирро утекло. Сивухой жди гостей!
Ты белой, гиблой ртутью жги раззявленные рты.
Спеши в кабак, друзья, враги, да пой – до хрипоты!
С немытых блюд – глаза грибов. Бутылей мерзлых полк.
Закончился твой век, любовь, порвался алый шелк.
В мухортом, жалком пальтеце, подобная ножу,
С чужой ухмылкой на лице я средь людей сижу.
Все пальтецо – в прошивах ран. Расстреляно в упор.
Его мне мальчик Иоанн дал: не швырнул в костер.
Заколку Петр мне подарил. А сапоги – Андрей.
Я – средь клыков, рогов и рыл. Я – с краю, у дверей.
Не помешаю. Свой кусок я с блюдечка слижу.
Шрам – череп пересек, висок, а я – жива сижу.
Кто на подносе зелье прет да семужку-икру!.. –
А мне и хлеб рот обдерет: с ним в кулаке – помру.
Налей лишь стопочку в Раю!.. Ведь все мои – в Аду…
А это кто там… на краю стола… презрев еду… –
В серьгах, дрожащих до ключиц… в парче до голых пят… –
Сидит, птенец средь черных птиц, и лишь глаза горят?!..
Глаза, – в них все: поджог, расстрел, пожарища, костры.
Глаза, – в них груды мертвых тел, орущие дворы.
В них – дикий хохот над землей, железа ржавь и лязг!..
Сарыни визг,
сирены вой,
бельмо продажных ласк…
И ночь их на фаянс лица ложится столь страшна,
Что я крещусь!.. и жду конца!.. Пьянею без вина…
Ах, девочка, – тебя родил святой или злодей,
Но кто тебя за грош пропил на торжище людей?!..
Закутал кто тебя в парчу?! Кто в уши – изумруд
Продел?!.. кто жег тебя, свечу, внося в барак, в приют?!
Кто, сироту, тебя хлестал, как смерд – коней не бил,
А после – в шубку наряжал, на карусель возил?!..
И видела ты стольный град, огонь его витрин.
И видела: глаза горят у тех, кто гол, один,
И нищ, и голоден, и бос, – и, посреди огня,
У хлебного ларька – до слез!.. – узрела ты – меня…
Бегу к тебе я через зал! Чрез пасти и клыки!
По головам!.. так – между шпал – весною – васильки!
Ломаю рюмки и хрусталь! Графины оземь – дзынь!..
Родная, мне парчи не жаль – царица, чернь, сарынь!
Пока тебя век не сожрал, не схрупал до кости,
Пока тебя, как яркий лал, не скрасть, не унести
В дубовом, жадном кулаке, где кровью пахнет пот, –
Давай, сбежим!.. Так!.. налегке! Мороз не задерет!..
Уволоку и унесу на высохших руках!
Тебя от роскоши спасу, от меда на устах!
От морд мохнатых! Ото лжи: тли вдоль парчи горят!
Тебя на блюдо – не дрожи!.. – положат и съедят!
Бежим!.. – Но за спиной – ковер заморского тканья.
Он за тобой горит, костер, где сгибнем ты и я.
Пылает Вавилонска пещь, где нашим позвонкам
На друга друг придется лечь, как битым черепкам.
В узорах пламенных – войной горит, дитя, твой трон.
А после – в яме выгребной усмешкой рот сожжен.
Ухмылкой старой и чужой, – о, нищею!.. – моей:
Кривою, бедною душой последней из людей.
Ковер мерцает и горит, цветная пляшет шерсть.
Я плачу пред тобой навзрыд, затем, что есть ты, есть –
Красивая девчонка, Жизнь, вся в перстнях пальцев дрожь:
Ну поклянись. Ну побожись,
Что ты – со мной – уйдешь.
ЧУДЕСНЫЙ ЛОВ РЫБЫ
Огромной рыбой под Луною – Волга:
Как розовая кровь и серебро!
Бери же сеть да ставь!.. Уже недолго –
Вот все твое добро:
Дегтярная смола ветхозаветной лодки,
Тугая, ржавая волна –
И женский лик Луны, глядящий кротко
С посмертного, пылающего дна…
Ловись же, рыба! Ты – еда людская.
Скрипи, уключина! Ты старая уже.
Ох, Господи, – рыбачка я плохая,
Но в честь отца, с его огнем в душе,
Так помня тех лещей, язей, что ты,
с крючка снимая,
Бросал в корзину в деньгах чешуи, –
Ты молодой, ты, маму обнимая,
Ей шепчешь на ухо секреты: о любви… –