И глаза твои, Царица, – один Сириус, другой Марс:
Они жестоко и страшно глядят на нас,
И ладони твои, Царица, – звездные лики:
Они обернуты к нам, и пальцы подъяты, как власа, –
Живи, Царица, еще час, еще полчаса,
А там – душа пусть выйдет в звездном крике.
И раскатится крик над ночной тайгой – Страшный Суд!
И ты упадешь с небес, Царица! И тебя унесут,
Увезут на телеге с зеленого льда расстрела:
Ах, была ты дура из дур, что орала так –
Вот молчанье навек, вот на глаза пятак,
И это длинное, худое, животастое, ребрастое,
старое, Царское, детское, нищее тело.
А и где душа?.. А и нету души.
Тихо из мира уходи. Звезду туши.
РЫНОК. ДИТЯ
Я – ребенок. Ночами мне снится елка в точках тигриных зрачков.
Я тащу за собой рукавицы – двух привязанных белых щенков.
Я сижу на коленях у мамы, как большой золотой самовар!
И гулять направляюсь упрямо не во двор, а на зимний базар.
Стружки белые пахнут цветами. Огурец толстокожий горчит.
Черной лапою звезды хватая, над торговками елка торчит.
Льется медленной медью из крынки желтый мед на морозе густом.
Чем-то доверху полны корзинки и прикрыты капустным листом.
Сыплют красные грубые пальцы на прилавок седой из мешка
Деревянных медведей и зайцев, словно ягоды из туеска.
Я мечтаю о зайце дубовом. Я цветочного меда хочу.
Денег нет. Я серебряным словом и отчаяньем детским плачу.
Я стою – чуть пониже прилавка. Словно яблоко, желтый помпон.
Пахнет снегом, рассолом и травкой от распахнутых шубой времен.
Мать берет меня на руки круто и несет меж торговых рядов –
От зимы сухорукой и лютой, от счастливых еловых годов,
Мимо ругани, купли-продажи, мимо ларей, прикрытых мешком –
В жизнь, где связаны честность и кража воедино – колючим пучком.
ПОХОРОНЫ
Хоронили отца. Он художником был.
Гроб стоял средь подрамников, запахов лака –
Средь всего, чем дышал он и что он любил,
Где меж красок кутил, где скулил, как собака.
Подходили прощаться. И ложью речей,
Как водою студеной, его омывали…
Он с улыбкой лежал. Он уже был ничей.
Он не слышал, чьи губы его целовали.
Гордо с мамой сидели мы в черных платках.
Из-под траура – щеки: тяжелое пламя.
И отец, как ребенок, у нас на руках
Тихо спал, улыбаясь, не зная, что с нами…
Нет, он знал! Говорила я с ним как во сне,
Как в болезни, когда, лишь питьем исцелимый,
Все хрипит человек: – Ты со мной, ты во мне, –
И, совсем уже тихо: – Ты слышишь, любимый?..
А потом подошли восемь рослых мужчин,
Красный гроб вознесли и на плечи взвалили.
И поплыл мой отец между ярких картин –
Будто факел чадящий во тьме запалили.
Его вынесли в снег, в старый фондовский двор.
И, как в колокол, резкий рыдающий ветер
В медь трубы ударял!
И валторновый хор
Так фальшивил,
что жить не хотелось на свете.
ДУША ЛЕТИТ НАД ЗЕМЛЕЙ. НЕОКОНЧЕННАЯ КАРТИНА
…Прости, прости же, дочь. Ты положила
Туда – с собой – бутылку да икону…
И вот лечу, лечу по небосклону
И плачу надо всем, что раньше было.
И больше до тебя не достучаться.
А лишь когда бредешь дорогой зимней
В дубленочке, вовек неизносимой, –
Метелью пьяной близ тебя качаться.
Я вижу все: как входишь в магазины
И нищую еду кладешь рукою
В железную и грязную корзину,
Плывя людскою гулкою рекою.
Я вижу все – как бьет отравный ветер
Тебя, когда идешь ты узкой грудью
Насупротив такого зла на свете,
Что легче камнем стынуть на распутье.
Я вижу, как – осанистей царицы –
Ты входишь в пахнущие потом залы
Золотоглавой, смоговой столицы,
Которой всех поэтов было мало!
Но слышу голос твой – браваду улиц,
Кипение вокзалов, вой надгробий –
Когда гудишь стихами, чуть сутулясь,
Ты, в материнской спавшая утробе!
О дочь моя! Да ты и не святая.
Клади кирпич. Накладывай замазку.
Пускай, немой, я над землей летаю –
А ты – мои голосовые связки.
Так спой же то, что мы с тобой не спели:
Про бубен Солнца и сапфиры снега,
Про вдовьи просоленные постели,
Про пьяного солдатика-калеку,
Про птиц, что выпьют небеса из лужи,
Пока клянем мы землю в жажде дикой,
Про рубщиков на рынке – и про стужу,
Где скулы девки вспыхнули клубникой,
Про поезда – верблюжьи одеяла
Повытерлись на жестких утлых полках! –
Про то, как жить осталось очень мало
В крутой пурге, – а ждать уже недолго, –
Про то, как вольно я летаю всюду,
Бесплотный, лучезарный и счастливый, –
Но горя моего я не забуду,
И слез, и поцелуев торопливых!
Твоих болезней, скарлатин и корей.
Глаз матери над выпитым стаканом.
Земного, кровяного, злого горя,
Что никогда не станет бездыханным.
И в небесах пустых навек со мною
Искромсанная тем ножом холстина
И мать твоя
над рюмкой ледяною,
Когда она мне все грехи простила.
И только грех один………………………….
***
Тьма стиснута беленою палатой.
На тумбочках печенья тихо спят.
Больные спят, разметаны, распяты.
Бессонные – в тугую тьму глядят.
Скажи мне, кто больной, а кто здоровый?..
Нас замесили. Тесто подойдет
Как раз к утру. Вначале было Слово.
В конце… – …уже никто не разберет…
Им – хлеб и воду! Папиросы пламя!
Им – номер на отгибе простыни…
И так об кружку застучат зубами,
Что спутаю – где мы, а где они…
И я пойму – из кружки той глотая –
Что нет границы, что “они” и “мы” –
Одна любовь, едина плоть святая –
Средь саванной, январской яркой тьмы.
ВСТРЕЧА С САМАРЯНКОЙ
Проходные дворы и метельная хмарь.
Рельсы страшно остры, и машинная гарь.