– Там телевизионщиков съехалось…
– Дайте подумать, каким образом я могу его переубедить. Как только что-нибудь созреет, прибуду на место.
– Когда будете выезжать, сообщите. Столичная полиция против того, чтобы вас задействовать – распоряжение поступило с самых верхов.
Я кивнул.
– Что связывает этих двоих?
– Сложно объяснить.
Лицо детектива стало мрачнее тучи. Без лишних слов он кивнул и направился к патрульной машине.
– Этот легавый что-то пронюхал, – поговорила Нацуэ. Мы долго молчали. Я понял, что наступил вечер, даже не глядя на часы. Раздался звонок.
– Это я, Осита. Мне названивают полицейские. Я постоянно кладу трубку. С трудом до вас дозвонился. У нас тут такое кино – прожектора на крыше, и снег кружится в лучах света.
Осита говорил ровным, спокойным голосом.
– Как Акико?
– Прикорнула на диване, но скоро, наверное, проснется. Она надеется, что это дурной сон, и когда она откроет глаза, все исчезнет. Наверно, поэтому ей удалось заснуть.
– Осита, ты не хочешь поехать в больницу? Какое-то время порисуешь там.
– Это вы говорите, сэнсэй? Я не смогу там рисовать.
– Пожалуй, что так.
– Не волнуйтесь. Я пришел из вашего сердца, туда же и вернусь.
– А что с девушкой будет?
– Это ее дело. Ей самой решать – уйти или остаться, никто не неволит. Она сама ведет переговоры с полицией.
– Вряд ли она захочет тебя оставить.
– Я тоже не хочу, чтобы она уходила. Мне нечего было на это ответить.
– На улице яркий свет, но так тихо. Очень тихо. Ах да… Я хотел спросить вас кое о чем. Как вам те акварели?
– Истинное искусство. Ты понимаешь мои картины, а я – твои.
– Точно.
– Вряд ли кто-то еще сможет их понять. Да тебе это и не нужно.
– Все верно. Я не собираюсь становиться художником. И она не собирается. Жаль, что вы не с нами. Акико говорит, что невозможно – вы можете рисовать только в одиночестве.
– Что сделать с акварелями?
– Выбросьте.
– А если я их оставлю себе?
– Пожалуйста, я не против. Делайте с ними что хотите, мы их уже нарисовали.
Последняя фраза пронзила все мое существо. «Мы их уже нарисовали».
– Все, я кладу трубку.
– Зачем ты показал мне картины, которые уже нарисовал?
Я с силой произнес эти слова.
– Потому что ты – наша часть, сэнсэй. Наша с Акико.
– У тебя есть она, а ты – у нее.
– Мы – единое существо, мы друг с другом нераздельны.
– Понятно.
– Акико проснулась. Не смотрит на меня. Расставляет в ряд бутылки со скипидаром.
Она не собиралась рисовать, но я не мог выдавить из себя слово «остановись».
– Я кладу трубку.
Он дал отбой, а я так и стоял, сжимая трубку в руках.
За окнами смеркалось, но непроглядной тьмы не наступало из-за падающих на землю белых хлопьев. Я беспрерывно курил.
– Нацуэ, налей выпить.
– Не поедешь к ним?
– Я вижу цвет краха. Сейчас меня осенило, что именно этот цвет я и хотел увидеть, когда свел тех двоих. Я жаждал засвидетельствовать собственный крах. Просто если бы это случилось со мной, я бы уже ничего не увидел.
– Да нет, его можно увидеть в процессе. Ты хотел использовать этот цвет на полотне, на полотне жизни тех двоих.
– Считаешь?
– Я же спросила, к чему ты стремился в самом начале.
– Так я стремился увидеть цвет краха?
– Это не обычные картины. И крах – то, что ты пытался, но не смог изобразить на холсте. Так мне кажется.
Вдруг мне стало интересно, сумею ли я изобразить на полотне цвет, который в ту пору окутывал мое сердце. Самый обыкновенный цвет, цвет краха.
– Они погибнут?
– Скорее всего.
– Ты не можешь им помешать?
– Если они хотят умереть, я не властен что-либо изменить.
– Но ты можешь помешать им физически.
– Погибнут их сердца.
– Поэтому лучше спокойно наблюдать?
– Смогу ли я это вынести, вот что меня сейчас беспокоит.
Весна так не шла тем двоим, неподходящее время года. Как и для меня. Стояла зима, и они готовились отойти ко сну. Где же та зима, которая успокоит меня?
– Поэтому ты решил пить.
– Ничего другого не остается.
– Тогда пей. Пей, сколько сможешь.
– Знаешь, хорошо, что ты рядом. Мне так легче.
– Когда протрезвеешь, окажешься в полном одиночестве. Даже если я буду рядом, даже если ты будешь стоять на улице, переполненной народом, все равно тебе будет одиноко.
– Наверно.
– По крайней мере у тебя остались силы рисовать. Нацуэ встала и принесла мне бутылку коньяка.
Я принялся заливать коньяк в свое тело, мало-помалу. Нацуэ пила вместе со мной.
– Я пока оставлю альбом у себя.
– Зачем тебе?
– Подозреваю, ты все равно попытаешься довести себя до краха. На днях. А когда это произойдет, покажу тебе этот альбом.
– Я понял.
– А теперь пей, пей и ни о чем не думай. Когда протрезвеешь, сотвори полотно, которое покорит мир.
– Почему ты со мной?
Алкоголь начал циркулировать по моему организму.
– Не знаю.
– Тебе тоже одиноко.
– Когда ты пьян, тебя заносит на банальности.
Я потянулся к коньячной бутылке. Сколько часов я уже пью? Бутыль почти опустела.
– В небе красный лоскут.
– Правда?
– Облака низко висят, и в них отражается свет невероятно алого цвета.
Нацуэ стояла у окна.
Я уже начал сомневаться, что Осита с Акико вообще когда-либо существовали. Может, они и впрямь пришли из моего сердца.
– Еще бутылку.
– Вот она, перед тобой. Открой сам.
– Как там снег?
– Идет, еще сильней повалил.
Я закрыл глаза и стал шарить по полу руками. Нащупал что-то, напоминающее бутылку коньяка.
5
Зима закончилась.
Улицы кипели жизнью, люди носили легкие весенние одежды.
Я ехал на пассажирском сиденье «мерседеса», рассеянно размышляя, долго ли ждать следующую зиму. Я лежал в больнице.
Доктора сказали, что в больницу меня привезли практически в коматозном состоянии после четырехдневного запоя.
Алкоголь затмил чувство реальности. Даже потребность рисовать стала какой-то далекой, слабенькой. В больнице я спал, бодрствовал и снова спал, повинуясь бесконечному циклу. Я не чувствовал даже мук протрезвления.
– Куда мы едем?
– На виллу, которую я купила на заработанные тобой деньги, – сказала Нацуэ, глядя прямо перед собой.
– А те двое не существовали, ведь правда?
– Думаешь, тебе их зеленый змий нашептал?
– Когда выпью, с разными людьми встречаюсь.
– Они существовали.
– Наверно.
– Они существовали и до сих пор существуют в твоем сердце. Ты ведь чувствуешь, да?
– Я думал, они погибли в огне.
– Небо было такого красивого цвета. Знаешь, как хорошо горят скипидар с топочным мазутом – пожарные никак не могли подступиться к огню.
– Хватит.
– Снова выходи на пробежки. По десять километров в день. Будешь каждый день бегать – снова рисовать захочется. Я хочу быть женщиной, которая продает твои картины.
– В горы едем?
– На море. Если бежишь по пляжу, то следов не остается.
Я заметил, что временами погружаюсь в дрему, которую и сном-то не назовешь. Врач в больнице все удивлялся: я много недель проваливался в небытие и возвращался к бодрствованию и ни разу при этом как следует не поспал.
– Значит, буду каждый день бегать.
– Ты все равно будешь бегать, независимо от того, скажу я это или нет.
– Сейчас народу на пляжах будет прибывать.
– Это не такое место.
– Ты приготовила комнату, холсты, краски.
До следующей зимы еще долго. Буду бегать в ее ожидании.
Я заснул.
Когда открыл глаза, то увидел свет. Что-то отражало свет, и свет этот был твердым на ощупь. А потом взгляду предстал океан.