— Ты думаешь?
— Мне цвет нравится.
Элисабет выдула дым в листву берез, к небу, а потом легла на траву, подложив руки под голову.
— Ты где живешь? — спросила она.
— В Альбю.
— A-а. Хорошо. Близко. — Она вздохнула. — А мне пришлось встать в полшестого.
— Тяжко, — согласился я.
— Я надеялась попасть в Сёдра-Латин. Они ближе. Зимой будет тяжело.
Глубоко вздохнув, Элисабет замолкла.
Я оглядел лужайку. Сотни ребят стояли, сидели и лежали на траве. По газону широкими шагами шел тот буйный чувак в бейсболке.
— Как думаешь, тебе здесь будет хорошо? — спросила Элисабет.
— Почему нет? — спросил я в ответ и подумал, что мне везде будет хорошо, лишь бы рядом с ней.
15
О, мягкая кожа, братья мои!
Когда я подрос, мама решила, что хватит мне купаться с ней вместе, и я стал сидеть на крышке унитаза и смотреть на нее. Она всегда наливала в воду пену, а лицо у нее потело.
Я сидел там, смотрел на нее, и в руках у меня был серебристый самолет.
Я летал этим самолетом. Подлетал все ближе к ее голове. Наконец она говорила: «Ну иди!» И, о братья, я срывал с себя одежды и, хотя орал, потому что было горячо, влезал в ванну там, где были ноги матери.
Навозник, прослышав об этом, стал ржать: «Тебе, черт тебя дери, девять лет. Сам понимаешь — хватит купаться вместе с мамой».
Скользкая от мыла кожа под водой, о братья мои.
Я люблю женскую кожу, о братья!
Когда я вернулся из школы домой, мама уже проснулась и жарила мясо на кухне. Я помог ей почистить лук и уселся за стол. Мама ничего не говорила. Зато гремела и грохотала сковородками и кастрюлями — того и гляди что-то сломается. Такой звук. У нее на лбу было написано, что она думает про Навозника.
— Я забрал у него ключ, — сказал я.
— Вот как.
— Я подумал, так будет лучше.
Мама прекратила греметь и взглянула на меня.
— Что произошло в спальне?
— Там сломалось кое-что.
— Сломалось! Там кто-то стрелял. В стене пуля.
— Я его попугал пистолетом.
— У тебя же нет пистолета?
— Нет, — согласился я. — Я его попросил на время.
— У кого?
— У одного знакомого.
— Что за знакомый?
— Не могу сказать.
Слезы потекли у матери по щекам.
— А что мне оставалось? — сказал я. — Он не может тут жить после того, что сделал с Леной.
— И как это ты оказался дома, как раз когда он был в спальне с Леной? — Мама вытерла лицо тыльной стороной ладони.
— Сам не знаю. Ты с ней говорила?
— Нет.
— Спроси у нее, что он сделал.
— Верни пистолет, где взял, слышишь?
— Уже вернул.
Мама вздохнула, подошла к плите, начала протирать ее.
— Как в школе?
— Неплохо. В первой половине дня была театралка. Во второй — обычные уроки.
Мама прополоскала тряпку, из крана лилась тугая струя, вода исчезала в сливе.
— На дом что-нибудь задали?
Мама говорила со мной о школе, а у самой слезы капали на мойку и на пол. У ее ног образовались большие серебристые озера. Хорошо бы утопить Навозника в таком озере.
— Да, — сказал я. — Кое-что на завтра.
— Что?
— Задание по импровизации.
— И какое?
— Надо сделать что-нибудь со стулом. Что хочешь. За две минуты.
— И что ты сделаешь?
— Не знаю. Наверное, сяду на него.
Мама еще раз прошлась тряпкой по плите. Она очень тщательно следила, чтобы все до единой вещи были чистыми, особенно на кухне. Мама ненавидела грязь. Слезы лились, как радиоактивный дождь. Было просто невыносимо. Мне почудилось, что у меня начинается рак глаз. Я не мог видеть, как она плачет, и прикусил щеки до крови.
Мама терла плиту, металлическая поверхность повизгивала под тряпкой.
— Вечером тренировка, — сказал я. — Ты не знаешь, где спортивный костюм?
— Ты разве не отвез его к бабушке?
— Да я старый имею в виду.
— Ты из него вырос.
— Ну все равно, — ответил я. — Где он?
— Наверное, у тебя в шкафу. Не грызи ногти.
— Чего?
— Я сказала — не грызи ногти.
Я вынул палец изо рта. Я же целый год не грыз ногти. Непонятно, почему опять начал.
У себя в комнате я открыл шкаф. Вот он, мой старый спортивный костюм, на верхней полке. Я положил его на окно. Вот и кроссовки: потертые и к тому же малы. Но если надрезать, то натянуть можно. Я достал нож и разрезал их так, чтобы большой палец торчал. Примерил. Без носков налезли.