— Персей и Андромеда, — произносит Элисабет.
Но дальше я ее не слушаю — до меня доносится знакомый голос. Мамин. Он идет с противоположной стороны, где тоже дверь, открытая в бездну.
«Вон отсюда! — кричит она. — Вон!» Вдруг в проеме появляется крупный темнокожий мужчина.
— Папа! — зову я.
И вижу тень у него за спиной, всего лишь движение; он взмахивает руками, кричит и срывается в пропасть, и когда он падает на пол, слышится отвратительный шлепок, как вот мама шлепает тряпкой по краю раковины.
— Папа! — кричу я и бегу по коридору мимо мужчины с кофе за приоткрытой дверью. Бросаюсь вниз по ступенькам, подбегаю к стеклянной будке, где теперь сидит цветная женщина в накинутой на плечи синей кофте.
— Эй, эй! — кричит она. — Мы еще закрыты!
Я, не обращая на нее внимания, вбегаю в зал. Папа лежит на животе, руки и ноги широко раскинуты. Я падаю рядом на колени, слышу, как Элисабет зовет на помощь. Она борется с женщиной в красном плаще. Обе кричат. Такой же красный лакированный плащ был у мамы. Красный плащ и кроваво-красная блузка сливаются в одно пятно. Потом Элисабет вырывается и бросается прямо в пустоту, но не падает — она хватается за свисающую с потолка веревку, медленно спускается ко мне и подходит к папиному телу.
— Он умер? — спрашивает она.
Я осторожно трогаю отца ногой. Элисабет бьет меня по плечу.
— Так нельзя! Это бессердечно.
У двери слышны шаги. Тяжелые шаги и легкий перестук каблучков.
Входит громадный черный мужчина в оливковом костюме, зелено-коричневой рубашке и желтом галстуке. В руке у него сигара. Следом семенит невысокая нервозная дама из кассы. Дама указывает на меня:
— Это он!
А потом на папу, распростертого на полу.
— Посмотри, что он наделал!
Мужчина с сигарой достает из кармана пиджака кожаную корочку — удостоверение. Подносит к моему лицу:
— Служба безопасности, — объявляет он и убирает удостоверение. Потом трогает носком ботинка папу — так же, как минуту назад трогал я. Сует сигару в зубы.
— Ньюфорд мертв, — говорит он маленькой даме в синей кофте. — Звоните в полицию.
Вынимает сигару изо рта и смотрит вверх, на те две двери в вышине.
— Бафорд, — говорю я. — Его звали Бафорд.
Великан с сигарой качает головой:
— Нет. Ньюфорд. Его звали Ньюфорд. Бафорд — это я. Билл Бафорд. А теперь поговорим о том, что же здесь произошло.
Билл Бафорд сует сигару в рот, прикуривает от никелированной зажигалки. Выдувает дым к потолку, смотрит на Элисабет, потом на меня.
— Для начала — кто вы такие?
Он закрывает глаза, затягивается. Сигара вспыхивает.
Я не могу назвать себя. Слова застряли у меня в горле. Я не в силах выговорить ни слова.
Элисабет указывает на меня:
— Его зовут Йон-Йон Сундберг.
Великан с сигарой щурится. Потом кладет мне на плечо ладонь, огромную, как лопата. Зажимает плечо, словно в тисках.
— Понимаю, — произносит он. — Ты мой сын. Но зачем вы столкнули Ньюфорда?
17
О, сестры и братья, что знаете вы о любви меж братьями и сестрами?
Как поймете вы, что случилось, когда Навозник изгнал меня из маминой постели?
Как осознаете, что произошло?
Моя сестра Лена открыла мне дверь, о братья и сестры. Мне было восемь, ей — двенадцать.
Мы свернулись вместе в ее постели с розовым бельем, я прижался к ней и снова уснул.
Такова, о братья и сестры, любовь между сестрами и братьями!
Я резко открыл глаза. Оказывается, я заполз к самой стенке, и плечо у меня затекло, потому что на него пришлась вся тяжесть верхней части тела.
И тут я понял, что меня разбудило!
Кто-то топтался за входной дверью. Пытался попасть в квартиру. Меня стала бить дрожь, и я сел, чувствуя, как кровь отлила от головы. Я похолодел. Снаружи кто-то бранился. Часы на подоконнике показывали без пятнадцати четыре. На улице было еще темно. Я встал и на цыпочках прокрался в прихожую.
В замке что-то скреблось. Тот, кто был на лестничной площадке, пинал дверь. Ругался. А вдруг у него осталась копия ключа? Что, если он заранее предвидел такой поворот? Ведь мама частенько грозилась его выставить. Наверняка сделал копию, но копию плохую, и теперь никак не может отпереть замок.
Может, вызвать полицию?
«Он изнасиловал мою сестру и теперь пытается попасть в квартиру».
Навознику дали бы полгода, а вышел бы он через четыре месяца. А может, его вообще освободили бы в зале суда. Его слово против слова Лены. Может, его вообще не судили бы, но остервенился бы он по самое не могу. И в лепешку бы расшибся, чтобы нам отомстить. Рассказал бы про револьвер. Сказал бы, что я грозился застрелить его. И дело бы обернулось плохо уже для меня.