— И где эта кровать? — спросил Раймо.
— Скажу, если он пообещает больше меня не бить.
— Я тебе все зубы вышибу! — Навозник сделал попытку дотянуться до меня, но Раймо заступил ему Дорогу.
— Ну хватит, хватит. Пусть мальчик скажет. Навозник затих.
— Есть на другом конце города одна вилла. Двухэтажная, кровать на втором этаже, картины спрятаны под кроватью. Тетка, хозяйка, каждое утро плавает в бассейне. Двадцать минут мокнет, хоть всю обстановку выноси — она и не заметит. Дверь на террасу остается открытой. За двадцать минут надо войти, подняться по лестнице, залезть под кровать и открутить картины. На все про все — минут десять, не больше. Тетка не заметит, что картины исчезли, — она даже не знает, что они там. Может, мужик ее заметит, он возвращается домой около пяти. А мо-жет, и не заметит. Он же не каждый день под кровать заглядывает.
— Как картины попали под кровать? — поинтересовался Раймо.
— Не знаю. Но вчера они там были. Думаю, что еще пару дней пробудут. Вы можете наведаться туда, забрать картины и хорошо подзаработать.
— Врет он, стервец, — прошипел Навозник.
— Где эта вилла? — допрашивал меня Раймо.
— В Бромме.
Раймо протянул мне руку, и я поднялся. Он не отпускал меня.
— Давай, поедешь с нами на виллу. И если я тебе поверю, обещаю, что Роффе оставит тебя в покое.
Раймо втащил меня в машину и уселся между мной и дверью. Навозник запрыгнул на водительское сиденье, и машина покатила к Бромме. Пока мы ехали, Раймо объяснял, что за две картины, которые стоят тысяч триста-четыреста, его знакомый перекупщик точно даст тысяч тридцать-сорок.
Я смотрел в окно, за которым медленно проплывали большие виллы.
— Вот она, — сказал я, когда мы подъехали к дому Асплундов.
Раймо высунулся, оглядел дом.
— Где бассейн?
— На заднем дворе, — сказал я. Навозник тронул машину, и мы проехали еще несколько метров.
— Надо подняться по каменной лестнице, и увидишь бассейн. — Я показал. И увидел: у Элисабет горит свет.
— Врет он, защеканец, как всегда. — Навозник уже остановил машину. Раймо вынес вердикт:
— Я ему верю. Поехали.
Навозник вдавил газ в пол и понесся назад, в Аль-бю. Они высадили меня на автобусной остановке.
— А можно пакет с тренировочным костюмом?
Раймо протянул мне пакет.
— Если ты решил нас надуть — пеняй на себя. — Он пару секунд подержал мешок на весу, потом уронил его на асфальт.
Я подобрал мешок и направился к подъезду.
Парнишка на красном велосипеде кругами катался по песочнице — воображал, что он ковбой на лошади. В руке у него был игрушечный револьвер, и он пальнул в меня. Я пригнулся и побежал к двери. Лифт не работал, и я потащился наверх пешком.
Мама сидела перед телевизором, смотрела шведский сериал про финские паромы.
— На что ты похож! Ты что, подрался?
— Это из школы.
— Из школы?!
— Да, — сказал я. — Мы ставим пьесу.
— Какую еще пьесу? — крикнула она мне в спину.
— Старую, про хреново Средневековье! — Надо было перекричать телевизор.
Я закрыл дверь и разделся. Надел халат, из которого вырос, и мимо мамы пошел в ванную. Налил себе ванну с пеной. Колено пощипывало — там остались ссадины от пинков Навозника.
Я, время от времени охая, лежал в ванне и пытался осознать, что натворил. Обдумав все хорошенько, я понял, что нассал в горшок и теперь мне предстоит испить эту чашу до дна.
23
Возлюбленные мои сестры и досточтимые братья, скажите мне — что есть любовь? Это было задолго до того, как Навозник перебрался к нам; я еще не ходил в школу. Я спросил маму: «А вы с папой трахались?» «Не-ет, — сказала мама. — Нет, мы любили друг друга». «Папа тебя любил?» — спросил я. «Да», — сказала мама. «А почему тогда он уехал в Америку?» «Он там играл в театре, — объяснила мама. — Шведского языка он не знал, и ему пришлось вернуться туда, где у него была работа, для которой нужен английский язык». «А ты почему с ним не поехала, если он любил тебя?» — спросил я. Мама отвернулась.
«Почему? — не отставал я. — И почему он меня туда не взял? Он меня не любил?» На этот вопросу мамы не нашлось ответа. Она вышла на балкон и закурила. Наверное, в тот день я и научился шевелить ушами.
О, возлюбленные братья и досточтимые сестры! Скажите мне, ибо я должен знать: что есть любовь?
Я рыдая, бегу вниз по Мэдисон-авеню. И все время вижу ее. Догоняю разных женщин, останавливаюсь перед ними, заглядываю в лицо, но все они — не она. Рядом остановилась полицейская машина, полицейский светит на меня фонариком. Я нагнулся, завязываю шнурок. Полицейская машина плавно трогается с места. Я сижу на обочине тротуара, опершись подбородком на руки, и шепчу: «Элисабет».